Заступница - стр. 2
Тут ко мне возвращается логика: Валера совсем не нервничает – значит, ничего страшного не происходит. Ну а раз не происходит, то и волноваться нечего, поэтому я гордо отворачиваюсь от придурка. Тоже мне, в игры играть он тут придумал! Смотрю на экран мобильника, но связи нет. В метро, по идее, ретрансляторы же должны быть? Или нет? Вот не помню…
Поезд так резко берёт с места, что я чуть не улетаю назад, но Валера меня ловит. Даже странно, как он быстро реагирует. Голос, который станции объявляет, что-то говорит, я привычно пропускаю очередное объявление типа «Не оставляйте вещи без присмотра» мимо ушей, но тут Валера становится каким-то слишком серьёзным, в его глазах я замечаю страх и прислушиваюсь.
– …Не задерживайтесь на платформе, быстрее проходите в тоннели по сходным устройствам. Соблюдайте спокойствие и строго выполняйте все распоряжения дежурного персонала метрополитена… – заканчивает свою речь голос, отчего я ощущаю просто непонимание.
Что происходит? О чём он говорит? Почему все так испугались, ведь девчонки-студентки чуть ли не в панике, вон военный на них орёт! Мне становится очень страшно, просто жутко, несмотря на жаркое лето, я чувствую пронизывающий холод, как будто мы въехали в холодильник, и в этот самый момент поезд резко останавливается, со скрипом и скрежетом, а свет в нём гаснет.
***
Мой визг прерывается резко – от удара по лицу. Какая-то девчонка с размаху бьёт меня, отчего я затыкаюсь, с непониманием глядя на неё. Хочется плакать, а ещё очень страшно, но тут загораются фонарики. Не телефоны, а именно фонарики. А мой света совсем не даёт, как будто разрядился мгновенно, что странно, он же полный был!
– Ты что сделала! – вызвериваюсь я на неё. – Да я тебя!
– Заткнись, дура! – орёт она на меня и грязно ругается.
В переводе на литературный язык, которому поклоняются мои предки, её речь сводится к тому, что настало фиаско, поэтому я должна сидеть тихо, если жить хочу. Я ошарашенно оглядываюсь, но тут чувствую руки Валеры. Он обнимает меня как-то по-хозяйски, я даже вырваться хочу, но в следующий момент просто плачу, потому что не понимаю происходящего.
Я даже ругаться матом не умею. И с девками говорить, потому что страшно очень – предки ревнители русского языка, а проверять, что будет, я не хочу. Бить не бьют, но всё бывает в первый раз, вот и не хочу. Потому и друзей у меня нет – не могу я на привычном им уровне поддержать разговор. Я-то понимаю, что такое треш, кринж, но заставить себя говорить так не могу – страшно. Как-то подсознательно страшно… Кстати, рыдаю не только я, кажется, вообще все девчонки в вагоне.
– Прекратили слезоразлив! – приказывает военный. – Собрались кучкой и пошли за мной!
– Зачем? – удивляюсь я.
– Тебе мало? – интересуется у меня давешняя девка, размахиваясь.
– Не надо, – мягко просит Валера. – Она всё поняла, мы идём.
Он держит меня, объясняя на ухо, что если я не хочу быть избитой, то должна слушаться – это в моих интересах. Мне так страшно, что я уже ничего не соображаю, поэтому делаю, как он говорит. Ну, как военный говорит, потому что вижу – все испуганы, а этот, в форме, он какой-то собранный.
Парни отжимают двери и начинают вынимать подруг, так медленно-медленно и моя очередь наступает. Я понимаю, что сейчас лучше не выёживаться, потому что просто изобьют. Я потом точно за всё отыграюсь. Сломавшееся метро – не повод впадать в неконтролируемую истерику, я для неё другой повод найду, получше. Потому что у истерики должны быть цели, просто так рыдать – плохо закончится, мне это в школе так хорошо объяснили, что потом неделю батя из дому выгнать не мог.