Застольные беседы с Аланом Ансеном - стр. 14

Задаешься вопросом: а не для того ли паралич разбил Рузвельта, чтобы он стал президентом? Нет, вы мне не показались болезненным – невротики редко болезненны. Продолжительным болезням более подвержены тупицы. Чтобы стать хорошим пациентом, необходимо нечто большее, чем леность и эгоизм, нужна выносливость. Пруст был силен как лошадь. Болезнь была нужна ему для того, чтобы заставлять себя писать.

Да, «Cæli, Lesbia nostra, Lesbia illa»[85] –одно из моих любимых стихотворений. Ницше – автор удачного афоризма: из болезни можно извлечь выгоду, если только вы достаточно здоровы. В интернате я перенес все мыслимые детские болезни. Во взрослом возрасте они представляют бо́льшую опасность. Детские болезни дают вам шанс отдохнуть от взросления. Современные дети слишком отсталые. Интересно, какая болезнь станет теперь особенно заразной – как простуда после войны. В последние полвека корь приобретает черты все более серьезного заболевания. Я доживу до восьмидесяти четырех лет. Разумеется, я не могу сказать, где именно я умру. Если бы это проскользнуло в печать, то наделало бы много шума, но, знаете ли, в отрочестве мы с матерью играли фортепьянные дуэты из «Тристана». Моя матушка делалась больной всякий раз, когда я приходил домой; это должно дать вам некоторое представление о наших отношениях. Однако еще в ранней юности я решил для себя, что не стану жертвой подобных вещей.

Николсон, вероятно, был слишком нахальным для Пруста, а Пруст, возможно, обнаружил, что тот не принадлежит к действительно знатным английским семействам. Его жена, впрочем, была родовита[86]. Жид воистину банален. Идеи, лежащие в основе «Фальшивомонетчиков», увлекательны, но скверно изложены. Конец романа – греза онаниста, такой оптимизм! «Подземелья Ватикана» принадлежат более раннему периоду. Вся эта затея с абсолютной честностью! А когда он одурел от этого мальчика-араба и остановился, чтобы сказать: «Que le sable était beau! Que le sable était beau!»[87] Нельзя не отметить, что в подобных обстоятельствах это просто ausgeschlossen[88].

Недавно я читал захватывающую древнеуэльскую эпическую поэму, в которой описываются события, происходившие примерно в 600 году. В валлийском тексте, отпечатанном на одной стороне листа, встречаются интересные формы, хотя я и не читаю по-валлийски. Знаете, древняя поэзия всегда загадочна. Основываясь на ее строках, можно выстроить убедительную защиту гекзаметрической поэзии. Людей все еще интересуют кроссворды и загадки. Я не люблю кроссворды, потому что поэзия гораздо более значима. Если бы можно было представить «высоколобую» поэзию как изощренный тип загадки с недвусмысленным ответом, она могла бы увлечь многих. Да, критики-снобы выглядели бы несколько растерянными.

Я не сумел продраться через «Тезея» Жида. Слишком скучно. В нем нет solidité[89]. Вообще говоря, я франкофоб. Ларошфуко просто повторяет избитые истины. Для меня он пустое место. Французские авторы, которых я люблю, атипичны: Паскаль, Бодлер и, конечно, Рембо. Бодлер так хорошо говорит о преклонении французов перед Вольтером. Монтень мне вовсе не нравится. Он был более несчастлив, чем хотел казаться. Из современного поколения я ценю только Валери и Кокто. Кокто необыкновенно умен. Валери обладает недюжинным интеллектом. Он, если угодно, чудовище, но он потрясающе умен. Мне-то интересны именно потрясающе умные – Паскаль и Валери. Они действительно выходят за рамки традиционного галльского сознания.