«Запомните меня живым». Судьба и бессмертие Александра Косарева - стр. 41

Ей нравился комсомол, нравилось носить такой бренд, как юнгштурмовку, и, может быть, петь хором «Дан приказ ему на запад», но она была осмотрительна, наблюдательна и часто, слушая рассказы Косарева, советовала ему, как лучше поступить. Без фанатизма и азарта. По уму.

В январе 1933-го в Германии пришли к власти нацисты, а в сентябре Мария поехала с Косаревым в Париж на Конгресс демократической молодежи против империализма.

До конгрессов ли было, когда Германия уже стала насквозь коричневой? Но устроили, потому что точно предсказать даже ближайшее будущее не мог никто. Только через семь лет немцы войдут в Париж. А пока на конгрессе собрались и леваки, и социал-демократы, и троцкисты, и анархисты. Было полно шпиков из числа русских эмигрантов, белоэмигрантов, как их называли в СССР.

Из Советского Союза вместо экспертов, специалистов по направлениям Косарев привез рабочих и колхозниц: автомобилестроителя, модельщицу, механизатора, доярку. Мария Викторовна числилась в советском списке «инженером», хотя и была инженером по первому образованию.

В Париже на советских делегатов смотрели как на диковину. Там знали, что писали во французской прессе: Советы рвались вперед, строили кучу заводов, жилье, армию и флот. Их аэростаты поднимались на неслыханную высоту и ставили мировые рекорды. Их самолеты пересекали Северный полюс. Очерки Ромена Роллана и книжонка Фейхтвангера о «советском чуде» лишь разогревали любопытство к сталинской империи.

Советский Союз на Западе был в тренде.

Под влиянием этой моды началась реэмиграция, и многие русские – конечно, не из числа Белой гвардии, не казаки и не политики, а обычные интеллигенты, журналисты, писатели, – поддались на обещания и вернулись домой.

За редким исключением, всех их ждали муки мученические, тотальное унижение и лагеря ГУЛАГа.

Конечно, Косаревы в Париже были счастливы.

К тому же они были еще очень молоды и энергичны. Они проходили пешком по Парижу десятки километров. Однажды они опоздали посетить Лувр, потому что присели в кафе, усталые, голодные, и Косарев получал такое удовольствие от всего, что не смог вовремя оторваться от рюмочки водки и солёных огурчиков, как рассказывала мне бабушка.

И между политической трескотней в битком набитом зале дворца Мютюалите, где французы беззастенчиво дымили крепчайшим табаком Gitanes, они бродили по улочкам. Хотели попасть в Лувр, но не попали.

Напросились посетить кладбище Пер-Лашез, могилы коммунаров.

Нашли стену, у которой генерал Галифе расстреливал всех, у кого руки были в порохе. Или пахли порохом. Косарев пытался представить, каково людям под оружейным дулом. И бабушка маме через годы рассказывала, как Саша сорвал с виноградной лозы листок и положил между страниц блокнота, на память.

Мария Викторовна была, по ее словам, потрясена, потому что «рациональной натуре Косарева было чуждо проявление сентиментальности в любой форме. Даже если это чувство и было в какой-то мере свойственно ему, то он умело его прятал…»

Всего через пять лет, сидя в одиночке Внутренней тюрьмы НКВД, Косарев даже представить не мог, что происходит с его женой. Он мог только фантазировать. И если б он веровал, мог только молиться за нее.

Но для Саши Косарева и его поколения Бога не существовало.

Где была в это время Мария? В общей камере на той же Лубянке. Сидела на полу, замерев, прислушиваясь к разговорам сокамерниц.