Записки психиатра. Безумие королей и других правителей - стр. 8
Первыми, буквально в день смерти Тиберия, бурно обрадовались и принесли присягу новому императору весь Мизенский флот (а это, на минуточку, едва ли не самый важный-мощный флот империи на то время) и сухопутные войска Мизенской гавани. Двумя днями позже, 18 марта 37 года, Сенат на внеочередном и очень срочном собрании постановил: таки признать Гая Юлия Цезаря Августа Германика императором всея Римской империи и авансом – тех, до кого имперские шаловливые ручки еще не дотянулись. А позже и в отдаленных провинциях, и на границах империи наместники и легионы хором подтверждали: да, Калигула – реально наш выбор! Также Сенат (и снова не обошлось без волосатой руки вездесущего Макрона) проголосовал в большинстве своем за то, чтобы завещание Тиберия признать ничтожным и не делить его наследство императора на всех потомков и рядом стоявших, а выдать Калигуле в одно лицо. Такой вот прогиб с подвохом: Тиберий-то обещался, что после его смерти довольно крупную сумму раздадут легионерам и жителям Рима. Впрочем, Калигула документы читать умел и обещание Тиберия вниманием не обошел: дескать, слово императора, даже мертвого, тверже гороха, мы должны – мы отдадим!
Впрочем, с официальным и торжественным въездом в Рим новый император не спешил: аж целых полторы недели двигалась процессия с телом Тиберия по Аппиевой дороге. Тут и символизм ситуации (Октавиана Августа тоже везли в последний путь медленно и печально), и необходимость заручиться загодя всем, чем только можно заручиться, да и граждане Вечного города должны хорошенько помариноваться (впрочем, не слишком долго) и обрести должный градус нетерпения и обожания.
Долго ли, коротко ли, а 28 марта 37 года Рим встречал своего императора. На собранном тем же днем заседании Сената Калигула был подчеркнуто вежлив, почтителен и благочестив. Что, впрочем, не помешало ему еще на этапе подготовки заседания хитро обойти законодательно закрепленную традицию и пригласить на заседание, помимо сенаторов, еще и всадников (не путайте с теми, кто на лошадях), а также – неслыханное дело – представителей плебса. Чтобы никто потом не говорил, что он-де не всенародно, а кулуарно провозглашенный император.
Впрочем, всеобщей поддержки и обожания ему было не занимать: на контрасте с параноидным затворником Тиберием новый император, молодой и задорный, щедрый на развлечения для римлян, дающий надежды далеким провинциям своими нововведениями, внимательный к нуждам простых легионеров (и тут все лишний раз припомнили, откуда у императора такое прозвище), – он просто не мог не очаровать. Филон Александрийский писал так: «Он был тем, кем восхищались всюду – там, где встает и заходит солнце».
С Сенатом, замечу особо, в начале своей императорской карьеры Калигула старался не ссориться: там такой образцовый серпентарий, что себе дороже. Ну и они тоже пока присматривались к юноше. Но очки репутации зарабатывать было жизненно важно, и парень начал действовать – где по велению сердца, а где и по той самой необходимости.
Теперь уже сложно сказать, насколько напоказ было его срочное отплытие на остров Пандатерия за прахом матери и старшего брата в ту самую шальную погоду, когда нельзя доверяться волнам, – но народ оценил и благочестие, и превозмогание. Останки были торжественно перезахоронены в мавзолее Августа, а другому покойному брату, Друзу Германику, чьего тела найти не удалось, был воздвигнут кенотаф. С другим претендентом на власть, юным Гемеллом, Калигула обошелся (во всяком случае, поначалу) милосердно: усыновил мальчишку и даже титул «принцепса молодежи» ему присвоил от широты души. Вернее, мягко и ненавязчиво указал пацану на его место: типа, мал еще, а родителя, даже приемного, по римским обычаям положено почитать и слушаться во всем.