Записки придворного. Изысканные обычаи, интеллектуальные игры и развлечения итальянского общества эпохи Возрождения - стр. 7
В равной степени я не хотел бы ограничивать себя в использовании тосканских образов. Всегда осуществлялся обмен между разными нациями, одни формы речи переходили в другие, точно так же, как происходил обмен и в торговле. Они также подвергаются переменам, существует обычай принимать или отвергать их. Свидетельствую с помощью древних, и это отчетливо проявляется у Боккаччо, что он использовал такое множество французских, испанских и провансальских слов (некоторые из них даже могли показаться не совсем понятными современным тосканцам), какое вполне можно было опустить. Тогда его произведение стало бы намного короче. Я не хочу уподобляться Феофрасту, в котором даже простая афинянка увидела чужеземца, ибо он чересчур тщательно воспроизводил особенности афинского говора.
Поэтому я пишу на своем собственном диалекте, ибо считаю, что каждому дозволено изъясняться на его собственном языке и его нельзя принуждать читать и слушать то, что ему неприятно. Если же кто-то и не сможет прочитать моего «Придворного», то пусть будет хуже для них.
3. Встречается и другая точка зрения. Некоторые полагают, что слишком сложно и практически невозможно найти человека столь совершенного, каким я себе представляю придворного, а значит, тем более излишне писать о нем, ведь глупо обучать тому, чему нельзя выучиться.
В ответ я лишь замечу, что рад совершать ошибки вместе с Платоном, Ксенофонтом и Марком Туллием Цицероном о разумности реального мира. Сродни тем, что включены (в соответствии с теми же авторами) в разряд рассуждений о совершенном государстве, идеальном правителе и совершенном ораторе. Сказанное относится и к идеальному придворному.
Если своим словом я не смогу приблизиться к желаемому идеалу, то придворным будет легче приблизиться к нему в своих поступках, поставив перед собой те цели и задачи, что я обозначаю для них в своих сочинениях.
И все же остаются те, кто полагают, что мне следовало набросать мой собственный портрет, как будто я убежден в том, что обладаю всеми теми качествами, что приписываю придворному. Не стану в данном случае отрицать, что я действительно предпринимал попытку обладать всеми теми качествами, которыми, как я хотел бы, владел придворный. Полагаю, что человек, даже достаточно просвещенный, но ничего не знающий о том, о чем идет речь в книге, смог бы достойно написать о них. Сам же я не настолько проницателен, чтобы вообразить, что знаю все, что мне хотелось бы узнать.
Защищаясь против этого и других, возможно множественных, обвинений, отдаюсь на суд общественного мнения. Возможно, многие не поймут, что они не одурманены запахом золота и тягой к плохому. Руководствуясь только чувствами, не умея объяснить причину своих поступков, они наслаждаются одним и любят его, отвергая и ненавидя другое.
Поэтому, если моя книга заслужит всеобщее одобрение, я соглашусь с тем, что она действительно хорошая и ради этого следовало жить. Если же она не устроит никого, то подумаю, что так оно и есть, и пусть ее поскорее забудут. Если же мои цензоры не удовлетворятся общей точкой зрения, пусть нас рассудит время. Ведь именно оно в конце концов открывает скрытые дефекты всех вещей, являясь объективным, не подверженным страстям судьей. С сочинениями людей случается подобное тому, что происходит после приговора, выносимого врачом: достоин жить или умереть.