Записки на кардиограммах - стр. 28
Все посмотрели на меня с удивлением. Юноша откинулся на постель.
– Разговор окончен.
– Вы опять за свое?
– Я все сказал.
Влюбленного заломали. Он истошно орал и, повисая на руках, выкрикивал на весь дом: «Катя! Катя!», усиливая всеобщее омерзение. Менты озверели. Его спасало только наше присутствие, он это понимал и орал, брызгаясь, еще громче. Северов резюмировал:
– Я б такими наполнял баржи и топил в Финском заливе.
Щелкнули наручники, чмокнуло несколько оплеух. Девчонка не выдержала:
– Оставьте его. Я поеду.
– Не стоит – он же только этого и добивается.
– Я знаю. Он мне уже так надоел.
– Так оставайтесь. Слышь, парень, не пускай ее!
– Не надо. Не надо, Саш, я поеду. Я с ним поговорю…
Мы курили, стоя на мозаичном полу приемника. Я, Веня, девушка Катя и мент Тит. Под ногами угадывалось выложенное при царе «SALUS AEGROTI SUPREMA LEX»[31]. Надпись пересекали дорожки следов и разводы половых тряпок. Северов ухмыльнулся:
– Символично.
Ромео обследовался. Добившись своего, он, лежа раненым героем, всю дорогу рассказывал Кате о своих чувствах, а узнав, что по ее просьбе едем не в дурку, повеселел и даже попытался вести задушевную беседу с ментом. Но тот за все время не произнес ни единого слова и лишь в приемнике, склонившись над зажигалкой и глянув вслед, коротко бросил:
– Обсосок.
Катя частила затяжками, не зная, куда девать ломкие пальцы. Скулы ее заострились, глаза потемнели, лицо осунулось.
– Да-а, довел он тебя. Бить пробовали?
– Некому.
– А парень твой?
– Его самого несколько раз отметелили. Этот подослал.
– Что, сам не пошел?
– Да какое тут «сам», о чем вы?
Тит угрюмо хмыкнул.
– Он гопоту подсылал, а сам невдалеке стоял, прятался. Потом, когда понял, что Саня не отступит, – травиться начал. Нажрется таблеток, записку напишет и звонит, прощается. Со мной, с родителями, с друзьями… Они, естественно, в скорую. Те приедут – дверь открыта. Не запирался. И таблетки подбирал неопасные. Мамаша его достала, мои меня задолбали, друзей общих всех подключил. Мы уж с Сашкой и квартиру сняли втихую, и телефоны сменили – все равно выследил. Вот, теперь новое шоу придумал – вешаться.
– Ну, и на фига ж ты с нами поехала?
– Я не знаю… Ничего к нему не чувствую, одно отвращение. Поговорить хотела по-хорошему.
– Ну и как, поговорила?
– Ни слова не дал сказать. Вон, товарищ сержант слышал.
Товарищ сержант прикурил новую сигарету.
– Зря ты его, доктор, в дурдом не свез. Мы б с ним в следующий раз не церемонились.
– Черт его знает, может, и зря… дай-ка и мне одну… думаешь, будет следующий раз?
– Да, как два пальца!
– Знаешь, такие вещи даром не проходят, это все равно что Провидение искушать. Выберет другого напарника, а у того, скажем, зуб на него чуть ли не с детства – полюбуется на конвульсии и уйдет, насвистывая: а повиси-ка, брат, подольше!
– Слушай, – Тит обратился ко мне, – а это не с тобой мы прошлой осенью синюшника констатировали? Тоже на ремешке вешался, попугай.
Было такое.
– А-а, помню-помню. Он еще на ремень ваты навертел и бинтом обернул, чтоб не давило. А вешался стоя: просто подогнул ноги, типа, если что – встану обратно.
– И что?
– Не встал, Кать. Осиротел город.
Появился спасаемый.
– Слушайте, я еще на входе хотел спросить: а что здесь на полу написано?
– Сюда на носилках, отсюда в гробу!