Записки гайдзина - стр. 36
– Что?! – опешил я.
– Нет-нет! – замахал руками дедушка, достал из кармана разговорник, нашел нужное выражение и поправился:
– Приятного аппетита.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Сота-сан уже несколько раз ездил в места своего пленения, где осталась могила его брата. Всякий раз он понемногу совершенствует свой русский по японским учебным пособиям. Поэтому теперь его русский состоит из двух слоев: в одном слое «капуста-картошка», «подъем» и «работай, сука», а в другом – «позвольте вас побеспокоить», «окажите такую любезность» и «приходите к нам еще». Слова из первого слоя он помнит очень хорошо, а из второго – часто путает.
– Ничего не понимай, – пожаловался он мне. – Хочу снова военнопренный.
И еще раз от души посмеялся собственной шутке.
Дом оказался совсем рядом – далеко не бедный, с садом и гаражом. На шум двигателя выбежала классическая японская бабулька. Она усердно кланялась и лопотала приветствия. «Жена», – пояснил дедушка Сота и матюгнулся.
Утихомирив двух цепных псов, которым я активно не нравился, хозяин запустил меня внутрь. В доме витал японский дух – деревянные столбы, портреты предков, синтоистский алтарь и керосиновая печка. На втором этаже располагался кабинет. Его атмосфера была несколько иной – ее создавали ряды разнокалиберных матрешек, лосиные рога под потолком и балалайка без струн. На книжной полке располагалось несколько фотоснимков: Сота-сан в гостях у русского семейства, Сота-сан у подножия памятника Ленину и он же – на фоне неказистого деревянного строения.
– Гостиница, – разъяснил он мне. – Комсо-морьск.
– Хорошая? – поинтересовался я.
– Не-е-ет! – замахал он руками. – Пурохой. Грязный!
– Что, блохи и вши?
– Ха-ха-ха!… Бурохи и фуси… Нет. Очки!
– Какие очки?
– Туарет. Такой дыра. Как военнопренный, тоже одинаково.
– Понятно. А еда хорошая?
– Пурохой. Нефукусно. И поезд пурохой, и автобус тоже.
– Так что, получается, там все плохо?
– Да, фусе пурохо. Торько один хорошо.
– Это что же?
– Черобек.
Хозяин усадил меня перед телевизором и стал потчевать видеофильмом. На экране нарисовалась узкоколейная дрезина, резво бегущая по диким степям Забайкалья. На двух лавках вдоль бортов сидели бывшие лагерники, неподвижные, как дзэнские монахи. Сота-сан тоже был среди них и тоже медитировал. Куда дрезина едет, было непонятно – все звуковое сопровождение состояло из стука колес. Минут через десять этой тарковщины я и сам начал впадать в транс. Но тут картинка сменилась. Появилась лесная поляна со взводом русских солдатиков. Вооруженные лопатами и ломами, они долбили неподатливую землю.
– Могила! – сказал дедушка. – Копай-копай!
Дела у солдатиков постепенно продвигались. Самые шустрые уже добрались до полуистлевших костей. Они доставали их и бережно складывали на куски брезента. Из костей получалась пирамидка, сверху на нее клался череп. Вид пустых глазниц очень развеселил дедушку. Он тыкал в экран пальцем, хлопал себя по коленкам и давился от смеха. Я не выдержал:
– Сота-сан, ведь это чужие головы. А если бы ваша?
– Да, – виновато сказал он. – Конечно.
И опять залился счастливым детским смехом.
Эксгумация закончилась. Извлеченные останки разложили на специальном столе, облили бензином и подожгли. Делегация японских ветеранов построилась в шеренгу и медитировала на пламя. Оно полыхало высоко и долго. То, что осталось от костей, ссыпали в урны.