Записки - стр. 27

К концу нашего пребывания в Киеве императрица отправилась с нами в один монастырь, где должны были дать представление. Это представление началось около семи часов вечера. В театр нужно было идти через церковь. Это представление содержало несколько пьес. Были прологи, балеты, комедия, в которой Марк Аврелий велел повесить своего любимца, сражение, в котором казаки били поляков, рыбная ловля на Днепре и хоры без числа.

У императрицы хватило терпения до двух часов утра; потом она послала спросить, скоро ли кончится; ей просили передать, что не дошли еще до середины, но что, если ее величество прикажет, они перестанут тотчас. Она велела сказать им, чтобы перестали. Они попросили тогда дозволения зажечь фейерверк на сцене, которая была на открытом воздухе и против которой расположились императрица и весь двор в большой палатке, а позади нее стояли экипажи. Императрица разрешила им зажечь фейерверк, но что же случилось? Первые ракеты, которые были выпущены, полетели прямо в палатку, на палатку и за палатку; лошади испугались; находившиеся в палатке не знали, куда деться, смятение стало полным и могло иметь опасные последствия. Велено было прекратить этот несчастный фейерверк, и все удалились, порядком напуганные, хотя я не слышала, чтобы кто-нибудь был ранен.

Несколько дней спустя императрица и весь двор направились обратно в Москву. Проездом мы встретили Леонтьеву, дочь графини Румянцевой, с мужем; они были допущены к нам в карету; вместо того чтобы успокоить мать, это лишь пуще ее раздражило.

Возвратившись в Козелец, мы опять пробыли здесь некоторое время. Мать сделала тут очень горячую сцену великому князю; хоть она и не имела тогда же последствий, но оставила свой след, и вот почему. Мать писала в своей комнате, когда он вошел; ее шкатулка с драгоценными вещами была рядом с ней на стуле; обыкновенно она клала в эту шкатулку всё, что имела самого важного, до писем включительно. Великий князь отличался тогда чрезвычайной живостью и, прыгая по комнате, задел шкатулку, хотя мать просила ее не трогать, и опрокинул ее на пол. Мать подумала в первую минуту, что он сделал это нарочно, он стал извиняться, но когда увидел, что его извинения вовсе не были приняты, тоже рассердился. Я вошла в комнату в самый разгар этой сцены, и он сразу обратился ко мне, чтобы рассказать о своей невинности. Видя себя таким образом между двух огней и не желая рассердить ни того, ни другую, я промолчала, но это молчание рассердило их обоих и чуть не кончилось тем, что меня же и выбранили. Мать подулась на меня немного; что касается великого князя, то у меня нашлось средство его успокоить.

Как только мы остались одни, без матери, он рассказал мне, как это случилось, и передал это так простодушно, что я не могла сомневаться в правдивости его передачи. Я знала, кроме того, как вспыльчива была мать и в особенности как резки были первые проявления этой вспыльчивости, но у великого князя и у матери осталось в душе взаимное недовольство, которое с тех пор всё росло.

Когда мы вернулись в Москву, осенние и зимние удовольствия были распределены между оперой, комедиями и маскарадами. В это время императрица нашла уместным дать мне трех фрейлин, и дежурство при мне ее фрейлин прекратилось. Она выбрала для этого двух княжон Гагариных, княжну Настасью, которая умерла невестой князя Голицына, в настоящее время фельдмаршала, княжну Дарью, вышедшую за этого же самого князя, и Кошелеву, с которой случилось впоследствии маленькое несчастье.