Записки - стр. 29
У меня тогда было долгов от двенадцати до тринадцати тысяч рублей, не более.
Дело в том, что у меня не было бы ни гроша долгов, если б я не делала постоянно подарков матери, графине Румянцевой, великому князю и множеству людей. Я была тогда так щедра, что если кто хвалил что-нибудь мое, то мне казалось стыдно ему этого не подарить. Эти подарки не нравились императрице, и она была права, я могла бы без этого обойтись; но, взяв однажды эту привычку, я уже не бросала ее до своего восшествия на престол; однако я ее сокращала, смотря по обстоятельствам. Эти подарки вытекали из твердого принципа, из врожденной расточительности и презрения к богатству, на которое я никогда иначе не смотрела, как на средство доставлять себе то, что нам нравится.
Вот рассуждения или, вернее, заключения, которые я сделала, как только увидала, что твердо основалась в России, и которые я никогда не теряла из виду ни на минуту:
1) нравиться великому князю,
2) нравиться императрице,
3) нравиться народу.
Я хотела бы выполнить все три пункта, и если это мне не удалось, то либо желанные предметы не были расположены к тому, чтоб это было, или же Провидению это не было угодно; ибо поистине я ничем не пренебрегала, чтобы этого достичь: угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать как следует, искренняя привязанность – всё с моей стороны постоянно к тому было употребляемо с 1744 по 1761 год. Признаюсь, что когда я теряла надежду на успех на первом пункте, я удваивала усилия, чтобы выполнить два последних; мне казалось, что не раз успевала я во втором, а третий удался мне во всем своем объеме, без всякого ограничения каким-либо временем. Следовательно, я думаю, что довольно хорошо исполнила свою задачу.
Этот план окончательно сложился в моей голове в пятнадцатилетием возрасте без чьего-либо участия, и самое большее, что я могу сказать, так это то, что он был следствием моего воспитания. Но если я должна сказать искренно, что я думаю, то я смотрю на него как на плод моего ума и моей души и приписываю его лишь себе одной; я никогда не теряла его из виду. Всё, что я когда-либо делала, всегда к этому клонилось, и вся моя жизнь была изысканием средств, как этого достигнуть.
Осенью великий князь захворал корью, что очень встревожило императрицу и всех. Эта болезнь значительно способствовала его телесному росту; но ум его был всё еще очень ребяческий. Он забавлялся в своей комнате тем, что обучал военному делу своих камердинеров, лакеев, карлов, кавалеров (кажется, и у меня был чин); упражнял их и муштровал, но, насколько возможно, это делалось без ведома его гувернеров, которые, правду сказать, с одной стороны, очень небрежно к нему относились, а с другой – обходились с ним грубо и неумело и оставляли его очень часто в руках лакеев, особенно когда не могли с ним справиться. Правда, было ли то следствием дурного воспитания или врожденной наклонности, но он был неукротим в своих желаниях и страстях. Мне часто еще придется говорить о нем, а потому я ничего к этому не прибавлю, разве лишь то, что тогда я была поверенной его ребячеств и что не мне было его исправлять; я не мешала ему ни говорить, ни действовать.
В декабре 1744 года двор получил приказание готовиться к поездке в Петербург. Великий князь и мы с матерью опять поехали впереди. На половине дороги, прибыв в село Хотилово, великий князь захворал; он уже за два дня до того почувствовал некоторое недомогание, которое приняли за расстройство желудка. В этом месте остановились на сутки. На следующий день около полудня я вошла с матерью к комнату великого князя и приблизилась к его кровати; тогда доктора великого князя отвели мать в сторону, и минуту спустя она меня позвала, вывела из комнаты, велела запрячь лошадей в карету и уехала со мною. Я просила ее сказать мне, чем вызван этот отъезд; она мне тогда сказала, что у великого князя оспа; у меня ее еще не было. Она увезла меня и оставила графиню Румянцеву и Каин при великом князе, чтобы за ним ходить, пока императрица, которая нас опередила и к которой послали курьера в Петербург, распорядится этим иначе.