Записки. 1793–1831 - стр. 13
Представя читателю, с какой высоты смотрела императрица на все ее окружающее, каждый поймет, какое это имело влияние на вельмож, приближенных к великой государыне, и почти на все сословия, особенно на дворянское.
Я оставил Петербург, не предполагая, что вскоре увижу его опять, но не в том блеске, которому я удивлялся.
К сроку явился я в Ревель к адмиралу своему, и прежняя жизнь уже не возобновлялась, ибо лишена была прежней своей прелести. Я смотрел на все с новой точки зрения и, мало по малу, обратил этот бесполезный быт, по крайней мере, в пользу для самого себя.
Во все свободные часы от службы занимался я особенно изучением древней литературы, Кантовой философии, и посещал только те общества, в которых мог почерпнуть полезное и для науки, и для себя. Сверх того начал я прилежно обучаться русскому языку, т. е. письменному, что весьма трудно было, ибо Ревель походил тогда более на немецкий город, нежели на русский. К счастию, некоторые из наших морских офицеров: Малеев, Рожнов и Акимов, взялись меня руководствовать и тем облегчили мне труд. Я переводил, читал им свои переводы и, наконец, собственным неутомимым прилежанием достиг до той степени, на которой теперь нахожусь.
Среди этих мирных упражнений пришла в Ревель роковая весть о смерти Екатерины. Все горько поражены были этим печальным известием; никто не ожидал этого несчастия; все полагали Екатерину бессмертной, чем она действительно сделалась после смерти ее, в России, может быть во всей Европе, и там – в истинной ее отчизне. Все окружавшие императрицу думали, что отказ, сделанный шведским королем графу Маркову[37], был главной причиной последовавшего затем удара. Но должно заметить, что это хотя крайне ее поразило, однако же в течении шести недель она не почувствовала ни малейшей перемены в здоровье своем. Накануне удара она принимала, по обыкновению, общество свое в опочивальне, была весела, много говорила о смерти короля Сардинского и стращала собственной своею смертию Л. А. Нарышкина. Не было ли это предчувствием? Смерть ее рассказывается различно. Вот что я слышал позднее от г-жи Перекусихиной[38] и камердинера покойной императрицы Захара Зотова[39].
Поутру 7 ноября 1796 года, проснувшись, позвонила она по обыкновению в семь часов; вошла Марья Савишна Перекусихина. Императрица утверждала, что давно не проводила так покойно ночь, встала совершенно здоровой и в веселом расположении духа.
– Ныне я умру, – сказала императрица.
Перекусихина старалась мысль эту изгнать: но Екатерина, указав на часы, прибавила:
– Смотри! В первый раз они остановились.
– И, матушка, пошли за часовщиком и часы опять пойдут.
– Ты увидишь, – сказала государыня, и, вручив ей 20 тысяч рублей ассигнациями, прибавила, – это тебе.
Соображая это с шуткой накануне, все заставляет меня думать, что какое-то темное предчувствие о близкой смерти беспокоило ее душу. Но, как и всегда, пока здоровы, крепки, мы пренебрегаем этими намеками и дорожим ими менее, чем бы следовало. Что, если бы она поверила этому предчувствию и подумала об оставляемом ею царстве?
Екатерина выкушала две большие чашки крепкого кофе, шутила беспрестанно с Перекусихиной, выдавала ее замуж и потом пошла в кабинет, где приступила к обыкновенным своим занятиям. Это было около восьми часов утра. В секретарской начали собираться докладчики и ожидали здесь ее повелений. Проходит час, и никого не призывали. Это было необыкновенно. Спрашивают «Захарушку». Он полагает, что императрица пошла прогуляться в зимний сад. Императрицы нет. Идет в кабинет, в спальню, нет нигде, наконец отворяет дверцы в секретный кабинетик – и владычица полвселенной лежит распростертой на полу, и смертной бледностию покрыто лицо ее. Он вскрикивает от ужаса; подбегают Перекусихина, камердинер, поднимают, выносят и кладут на пол на сафьяном матраце. Роджерсон тотчас приехал, пустил кровь, которая потекла натурально, а к ногам приложил шпанские мухи.