Яд материнской любви. Как мама придумывала мне болезни. Личная история о синдроме Мюнхгаузена - стр. 4

Мать выписали через неделю. Лежачую, с раком молочной железы, метастазами в легких и полным нежеланием ложиться в хоспис. Она так долго шла к этому диагнозу, так усиленно его добивалась, и вот наконец-то у нее получилось. Сейчас кажется, что, достигнув цели, мать наконец поняла: это совсем не то, чего она хотела.

Но что-то я начала с конца…

– Объясните суду, почему двадцать лет все было хорошо, и вдруг такая трагедия?

– Извините, господин судья, двадцать лет длилась трагедия, и только теперь все должно быть хорошо!

Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

Я родилась в семье врачей в 1988 г. Мое появление на свет стало для всех медицинским чудом. Маме диагностировали бесплодие, которое было следствием неудачного гормонального лечения в детстве. Однажды она приехала в Тверь из Латвии на очередное обследование, в ходе которого ей сообщили о беременности. Чуть меньше чем через девять месяцев родилась я.

Мама, бабушка и прабабушка были врачами. Прабабушка первая в семье получила высшее образование, даже защитила диссертацию. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы она стала, скажем, искусствоведом? Но она стала врачом. Следом за ней подвиг повторила бабушка, а потом и мама. Стоматолог, психиатр и терапевт. Все безумно мнительные, в каждом чихе видящие аллергию, в каждом 37,2 ℃ – менингит, а в каждом порезе – перспективу заражения крови.

Свою первую болячку я прихватила вместе с выпиской из роддома – стафилококк. Естественно, сама я ничего не помню и узнала об инфекции при бесчисленных повторениях моего анамнеза мамой. Но в моем подсознании записалось: первая болезнь случилась уже на первом месяце жизни.

Мне было полгода, когда мы с мамой возвращались в Латвию, где служил папа. По пути из аэропорта меня укачало и начало рвать. В служебную часть меня привезли уже без сознания.

Дальше рассказываю историю, которую знаю только со слов. Врач в латышской больнице утверждал, что со мной все в порядке и я просто сплю. Мама думала иначе.

– Реб'ьонок спит! – говорил он с характерным акцентом.

– Ребенок в коме! – настаивала мама.

У латышских врачей есть привычка втыкать в карман халата использованную иглу от шприца. Была она и у этого доктора. Мама выдернула иглу и воткнула в меня. Я полностью проигнорировала это мероприятие.

– Ребенок спит?! – с яростью спросила мама.

После этой выходки врач понял, что с моей матерью лучше не спорить, и согласился поставить мне капельницу. Через какое-то время я пришла в чувство и наглядно продемонстрировала, как веду себя, когда не нахожусь в коме.

Конечно, не обошлось без семейного врачебного консилиума, и меня начали усиленно обследовать. Как итог – диагноз: ацетонемический синдром, что-то связанное с уровнем сахара в крови, но не относящееся к диабету. Практическая рекомендация была следующая: если от меня пахнет ацетоном, надо выпить глюкозы, ну, или съесть сахара.

Мое утро лет до шести начиналось с фразы: «А ну-ка дыхни!» – и употребления глюкозы. Как следствие, у меня испортились зубы, но об этом позже.

До 17 лет я побывала в больницах десятки раз с самыми разнообразными диагнозами. Если собрать их все, выйдет медицинская энциклопедия, а если суммировать все время, проведенное в больницах, – получатся года. История осложняется тем, что у меня удивительно хорошая память. Кто-то другой давно бы вытеснил травматичные воспоминания. Более того, вытеснение – вполне естественный процесс, но я помню всё.