Вторая жизнь Нолика - стр. 6

Кавелье провёл рукой по его ране на груди, и у барона вырвался стон. Кавелье резким взмахом всадил тонкую длинную трубку в грудь барона, и тонкие трубки дёрнулись, растянув пружину, зажатую между двумя серебряными кольцами. Барон начал выгибаться, но Кавелье крепко держал его одной рукой за плечо, а другой придерживал прибор. Яра видела, как на груди барона в районе укола стали вздуваться небольшие шишки и ей показалось, что он перестал дышать. Она и сама перестала дышать, подумав, что барон умер. Она почувствовала, как под её пальцами кожа у барона стала холодной, настолько холодной, что она подняла глаза на доктора, чтобы ему это сказать. Он, словно чувствуя её испуг, помотал головой и сказал:

– Спокойно. Держи.

Моррель тяжело дышал, не отводя глаз с прибора, и в его глазах промелькнул испуг. Яра увидела, как мелко затрясся его подбородок, будто он сейчас заплачет. Один только Кавелье ничем не высказывал своего беспокойства. Через некоторое время он стал медленно вытаскивать трубку из груди барона. На удивление, на трубке не осталось ни одной капли крови. Но сам барон лежал белый, словно обескровленный покойник, и Яра уже не сомневалась, что он отошёл в иной мир. Почему тогда Кавелье такой спокойный?

Он вытащил из кармашка свёрнутую в несколько раз холщовую тряпочку, тщательно протер прибор, потом достал баночку с каким-то раствором и, брызнув из неё розоватую жидкость себе на руки, протёр их. Сделал знаками движение Яре и Моррелю, чтобы они отпустились от барона, и развязал ему руки. Моррель испуганно схватился за запястье барона, чтобы прощупать пульс, но Кавелье отвёл его руку и ободряюще похлопал по ней, после чего тот обессилено опустился прямо на пол кареты, и по щекам его покатились слёзы. Он, всхлипывая, что-то сказал Кавелье, но тот невозмутимо начал собирать свой саквояж, ответив ему парой фраз.

Они с Ярой вышли из душной кареты, оставив бездыханного барона и плачущего Морреля, и пошли к своей двуколке.

Когда они выехали из лагеря, Яра спросила Кавелье:

– Вы не смогли ему помочь?

Кавелье удивлённо повернулся к ней:

– С чего ты это решила?

– Он …. не дышит.

– Ему надо отдохнуть. Он должен привыкнуть к своей новой жизни.

– К новой жизни?

– Да, теперь он … никогда не будет дышать. Но будет жить.

– Вы смеётесь надо мной? – обиделась Яра. – Так не бывает.

– Бывает, – вздохнул Кавелье, – ещё как бывает! – потом добавил: – Бывают на свете вещи пострашнее смерти, но с ними тоже можно жить.

Проехав речушку, Кавелье велел кучеру одному ехать в лагерь, а они с Ярой пошли пешком через поле. Над ними висела полная луна, серебря высокие травы и листву, замершую в ожидании ветра. Кавелье нёс саквояж, и Яра удивилась, почему он не оставил его в двуколке.

– Яра, этот прибор, который ты сегодня видела в деле, принадлежал когда-то моему деду, – вдруг заговорил с ней Кавелье, замедляя шаг. – Он много лет учился медицине у самых выдающихся врачей на Востоке, и когда вернулся в своё поместье в пригороде Парижа, сам начал принимать больных, готовить лекарства по своим рецептам и даже открыл аптеку. Слава о нём быстро начала распространяться не только в городе, но и далеко от него. Дед не только лечил людей, причём брался даже за самых безнадёжных, от которых отказались прочие эскулапы, но и занимался исследованием новых методов лечения старых болезней. Меня привезли к нему, когда мне было двенадцать лет. Мои родители умерли рано, нас с моей сестрой воспитывала моя бабка по отцовской линии. Но она отличалась сварливым нравом, очень неуживчивым характером, и умудрилась рассориться со всеми своими детьми и родственниками, лишить всех наследства, и поэтому, ничего удивительного, что однажды утром её нашли задушенной в собственных покоях. Сестру мою, которая к тому времени была уже взрослой, увезли к нашей тётке в Булонь, а меня отправили к деду. Он был суровым, но добрым, и сразу же с первого дня взял меня к себе в помощники, за что я ему несказанно благодарен. Я не знаю, когда он спал и спал ли вообще. С самого раннего утра к нему шли люди, и целый день во дворе нашего дома была очередь из больных разных сословий. Если у человека не было денег, дед всё равно помогал ему, и делал это так же добросовестно, как и за деньги. После того, как был отпущен последний больной, дед шёл в аптеку и готовил лекарства, и это иногда продолжалось до глубокой ночи. Но и после этого он не торопился в спальню, а шел к себе в лабораторию, куда не пускал никого, даже меня, и там до утра проводил свои тайные опыты. Я помогал ему в аптеке, выполнял простейшие операции – выпаривал, давил, растирал в порошок, выжимал. Через год дед мне уже доверял более ответственные операции – под его присмотром я готовил настои и порошки. Но самое главное, он начал меня брать на приемы больных, и я понемногу стал постигать науку медицину, самую интересную на этом свете, как считал мой дед. Через три года я уже ездил с ним по деревням, посещал больных и раненых, прямо на месте мы готовили с ним снадобья, иногда он оставлял меня одного при больном до истечения опасной фазы болезни. Мне доверяли, конечно, благодаря тому, что доверяли моему деду. Когда мне исполнилось семнадцать лет, дед отправил меня учиться в Болонский университет, где в то время на кафедре медицины и нравственной философии преподавала профессор Лаура Баси. Я, помимо медицины, изучал юриспруденцию и философию, а также постиг искусство пития и волочения за дамами, полюбил театр. Разумеется, после окончания университета я решил не возвращаться в поместье к деду, а уехал в Париж, так как в городе было гораздо веселее. Прожив, таким образом, одиннадцать счастливейших лет там, я получил письмо от деда, который срочно вызывал меня к себе. У меня к тому времени была уже достаточно обширная клиентура, правда не из самого богатого сословия, но на хлеб и театр мне хватало, семьёй я не обзавелся, так что считал свою жизнь вполне состоявшейся. Я поручил своих больных моему приятелю, с которым мы напополам арендовали кабинет приема больных, и поехал к деду. Поместье меня встретило каким-то неживым видом. Я даже не могу сказать, что меня больше всего повергло в тоску, когда я проехал ворота – серое унылое небо, или то, что пока мы доехали до дома, мне навстречу не попал ни один человек. Это было удивительно, так как я помнил эти бесконечные вереницы больных, едущих и идущих к дому деда в течение всего дня. Я отпустил извозчика, и постучал в дверь. Мне никто не открыл и, когда я толкнул её, она оказалась незапертой. Внутри дома было мрачно и холодно. Мебель была закинута покрывалами, окна плотно задёрнуты тяжёлыми шторами, и никто не вышел меня встретить. Я бросил вещи прямо у порога и поднялся на второй этаж, где были покои моего деда. Там тоже никого не было, ни единой живой души. Деда я нашел в лаборатории. Я вздрогнул, увидев его. Некогда аккуратный во всём, даже немного франтоватый, он неподвижно сидел в своём любимом кожаном кресле, напоминающем королевский трон, и седые длинные пакли торчали из-под его грязной шапочки, а засаленные полы камзола, без единой пуговицы, висели на костлявом теле, словно мешок на огородном пугале. Он смотрел в одну точку и его тяжелый невидящий взгляд еле сфокусировался на мне, когда я, после безуспешных попыток докричаться до него, подошел к нему и тронул за плечо. Но, узнав меня, правда не сразу, он очень обрадовался, долго обнимал меня, неразборчиво бормоча и про то, что его все покинули, и что он иногда голодает, и что его обокрали. Голос его был болезненным и глухим. Хорошо, что я привёз с собой кое-какие продукты, мы пошли с ним на кухню, и я наскоро приготовил нам поесть. Вся кухня была в чёрной копоти, половина обеденного стола была со следами пожара, и не было шкафов с дорогими тарелками, гордостью деда. Когда-то эту посуду он привёз из Венеции и заплатил за неё целое состояние. Дед ел с жадностью, так как сказал, что последний раз ел месяц назад. Я, признаюсь, подумал, что он что-то перепутал, и сначала не заострил на этом внимания. Потом мы с ним вышли во двор, прогулялись вокруг дома. Кругом было запустение, пустые конюшни, разломанные овчарни, всё заросло колючими кустами, лавочки в пыли, прекрасный пруд затянут водорослями и в нём плавали сломанные обгоревшие доски. По мере того, как я слушал обрывки его бессвязных разговоров, общая картина его жизни за последний год у меня всё-таки сложилась. Два месяца назад он закончил перевод большого справочника по медицине неизвестного автора, который купил по случаю на базаре в Багдаде, когда возвращался оттуда домой. Справочник его сразу заинтересовал нестандартными подходами к природе лечения некоторых болезней, а некоторые способы врачевания его вообще шокировали. Он много лет пытался его перевести и переиздать, так как некоторые сведения в нём были бесценны, но занятость его никак не позволяла ему сесть и, не отвлекаясь, закончить перевод, систематизировав его. А год назад вся его жизнь посыпалась, как листья с дерева осенью, забирая раз за разом всё дорогое ему, и сломав хорошо устроенный его быт. Сначала умерла его преданная домоправительница Колетт, которая пятьдесят лет служила ему верой и правдой, и он в полной мере ощутил, насколько её смерть выбила его из привычного русла. Потом стали умирать его больные, один за другим, и самое странное – от лёгких болезней, не смертельных. Поток больных к нему сразу уменьшился, а после того, как местный кюре умер прямо у него на приёме, ни один больной больше не переступил порог его кабинета. Потом сбежал его конюх со служанкой, прихватив содержимое его сейфа. Последним умер его старый привратник, Гюссер, упал, подкошенный неизвестной болезнью на своём посту. Дед продал кое-какие картины, вещи из гардероба своей покойницы жены, и решил, что ему незачем роптать на судьбу, просто она ему дала шанс заняться тем, чем и должен он заняться – продолжением его научных опытов и переводом ценного справочника. Он с энтузиазмом взялся за перевод рецептов, делал зарисовки лекарственных растений, имеющих на востоке совершенно другие названия, чем во Франции, и три долгих месяца жизнь его текла спокойно. Он так увлекся, что перестал вспоминать свой неудачно начавшийся год. Пока он ни дошёл до рисунка инструмента, который назывался «Извлекатель пуль, который даёт девять жизней». Именно такой инструмент он привёз с Востока, только не мог вспомнить, каким образом ловкий продавец подсунул ему его среди прочих медицинских приспособлений. Описание работы инструмента было совершенно фантастическим, и дед, раз за разом проверял перевод, думая, что он ошибся со значением слов. Но ошибки не было. Всё именно так и было написано. А так как множество рецептов дед уже проверил самолично, и они все соответствовали описаниям, то поводов сомневаться в написанном у него не должно было возникнуть. Но с другой стороны, это звучало как ересь. Какие девять жизней? Может тому, кто написал книгу, стало скучно, и он решил отпустить шутку при написании очередного рецепта? Дед решил пропустить этот рецепт и перейти к следующим, но оказалось, что последующие листы оказались настолько склеенными между собой, что разъединить их без ущерба для книги не представлялось возможным. Дед почувствовал, что это неспроста. Ему казалось, что будто кто-то подталкивал его, нашептывал, чтобы он испытал прибор на себе. Но дед был осторожен, и ещё он был глубоко верующим, и где-то внутри него был протест против использования необычного инструмента на практике. Поэтому он решил повременить с экспериментом над собой и спустился в кухню, где уже хлопотала его приходящая прислуга над завтраком. Он сел за стол, и в это время повариха стала доставать жаркое из печи. Когда она подхватила горшок железным ухватом, ручка ухвата обломилась, жаркое перевернулось и от вспыхнувшего ярким огнём жира, хлынувшего на край очага, загорелась повариха, полотенца на лавке и сама лавка. Огонь моментально перекинулся на шторы, деревянную утварь и на шкафы с посудой. Повариха упала и закричала, дед кинулся ей на помощь, и в это время на него рухнул шкаф. Он на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, вокруг полыхало пламя, всё было в дыму, и он пополз на единственное светлое пятно, которое видел – к распахнутой двери в сад. Боль отзывалась в нём при каждом движении, а глаза уже плохо различали свет впереди. Как он выполз на улицу, он не помнил. Очнулся он от криков и мелькания людей возле дома. Пожар потушили, но повариха задохнулась от дыма, и дед видел, как её накрыли тряпкой и погрузили на телегу. На деда тоже сначала думали, что он мёртвый, и когда он открыл глаза, какой-то крестьянин перекрестился. Дед посмотрел на свои обгоревшие руки, прислушался к своему дыханию, и понял, что с такими травмами он не жилец. Боль пронзала его не только при каждом движении, но даже при дыхании. Дед велел отнести его к себе в лабораторию и посадить его в рабочее кресло, где на столе лежал инструмент, который вдруг стал для него последней надеждой. Он, дождавшись, когда посторонние выйдут из его лаборатории, привёл его в рабочее состояние и, почти уже теряя сознание от боли, воткнул его себе между рёбер. Ему казалось, что он нырнул в чёрную ледяную воду и сам стал ею. Он открыл глаза и первое, что он увидел, это был инструмент, лежащий на краю стола. Кто и когда его вытащил из раны, для деда так и осталось загадкой. Он потянулся к нему и, к своему удивлению, не почувствовал боли. На руках была обгоревшая кожа, но он её стряхнул одним движением, и она облетела, не причинив ему никаких неудобств. Он пригляделся к своим рукам. Вместо новой розовой кожи, он увидел серую и безжизненную, словно он надел перчатки. Он взглянул на свою грудь. На месте, куда он воткнул острую трубку инструмента, был небольшой шрам коричневатого цвета. Он пошевелил ногами, руками, головой, не было никаких болезненных ощущений. Он покашлял, это тоже не отдалось болью в его лёгких. Получается, прибор работает? Он встал, прошёлся по лаборатории, и заметил, что мир изменился. Но тут же другая мысль пришла к нему – изменился не мир, а его восприятие мира. Всё стало немного тусклее, он не чувствовал тепла, его новый мир был холодным и мёртвым. Радость от выздоровления быстро сменилась нарастающим чувством тревоги. Дед спустился в сад. Солнце клонилось к закату, и лёгкий ветерок перебирал листочки на жасмине, посаженном когда-то давно его женой. Он равнодушно прошёл мимо него, когда раньше бы, он обязательно коснулся бы его рукой, чтобы снова на короткий миг вспомнить то время, когда они ходили по