Все люди смертны - стр. 39
Я велел вооружить всех мужчин; крестьяне покинули равнину и укрылись за крепостными стенами, прихватив с собой зерно и скот; я отправил гонцов к кондотьеру Карло Малатесте, призывая его на помощь. Затем я закрыл врата Кармоны.
– Пусть разойдутся по домам, – сказала Катерина. – Во имя Господа, во имя любви ко мне, во имя нашего ребенка, пусть разойдутся по домам.
Она опустилась передо мной на колени, слезы текли по щекам, покрытым красными пятнами. Я провел рукой по ее волосам. Тусклые и ломкие волосы, бесцветные глаза, тощее, серое тело под бумазейным платьем.
– Катерина, ты ведь знаешь, наши закрома пусты!
– Так нельзя, это невозможно, – растерянно проронила она.
Я оглянулся. Сквозь приоткрытое окно во дворец проникали холодный ветер с улиц и тишина. В тишине черная процессия спускалась по главной улице, и люди, стоя на пороге домов или высунувшись из окон, смотрели на молчаливое шествие. Доносились лишь мягкая поступь толпы и позвякивание конских подков.
– Пусть разойдутся по домам, – повторила она.
Я перевел взгляд с Джакомо на Руджеро:
– Нет ли другого средства?
– Нет, – глухо сказал Джакомо.
– Нет, – покачал головой Руджеро.
– Тогда почему бы не прогнать и меня? – в отчаянии предложила Катерина.
– Ты моя жена, – возразил я.
– Я лишний рот. Мое место среди них. О, я заслуживаю презрения! – Она закрыла лицо руками. – Господи! Помилуй нас, Господи! Помилуй нас.
– Хватит причитать! – оборвал ее я. – Господь хранит нас, я знаю.
Одни спускались из крепости, другие поднимались из нижнего города. Холодное солнце золотило розовую черепицу крыш, разделенных темными тенями. Из тени они выступали мелкими группами, которых окружали охранники на конях.
– Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас!
– Прекрати причитания, – бросил я. – Бог защитит нас.
Катерина поднялась с колен и подошла к окну.
– Ох уж эти мужчины! Они смотрят и молчат! – воскликнула она.
– Они хотят спасти Кармону, – откликнулся я. – Они любят свой город.
– Разве они не понимают, что сделают генуэзцы с их женами?
Процессия вышла на площадь: женщины, дети, старики, калеки; они стекались из верхних и нижних кварталов; в руках узлы – люди еще не утратили надежды; женщины сгибались под тяжестью своей ноши, будто там, вдали от крепостных стен, им еще сгодятся одеяла, кастрюли и воспоминания о былом счастье. Стражники остановили коней, и за этим кордоном огромная розовая чаша площади начала медленно заполняться немой темной толпой.
– Раймондо, отошли меня с ними, – умоляла Катерина. – Генуэзцы не позволят им пройти. Они оставят всех умирать с голоду во рвах.
– Чем нынче утром кормили солдат? – спросил я.
– Кашей из отрубей и супом из травы, – понурившись, произнес Руджеро.
– Сегодня первый день зимы! Разве могу я печься о женщинах и стариках?
Я выглянул в окно. Тишину прорезал крик: «Мария, Мария!» Кричал юноша; поднырнув под конским брюхом, он проник на площадь и смешался с толпой. «Мария!» Двое стражников поймали его и отбросили за кордон. Он отбивался.
– Раймондо! – окликнула меня Катерина. – Раймондо, лучше сдать город.
Катерина цеплялась за решетку окна; казалось, она вот-вот упадет под тяжестью непосильного бремени.
– Тебе известно, что они сотворили в Пизе? – спросил я. – Оставили голые стены, всех увели в рабство. Лучше отсечь себе одну руку, чем погибнуть.