Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - стр. 89
– Что? – машинально переспросила Петрищенко, пытаясь собраться с мыслями. – От кого защититься?
– Ледочка, с тобой все в порядке?
– Нет, – сказала Петрищенко, но Лев Семенович не расслышал.
– Как по маслу, Ледочка, как по маслу… И сам председатель совета сказал, что я могу не волноваться. Вообще не волноваться. Понимаешь? Он был прав, Ледочка, как по маслу!
– Я очень рада, Лева, – устало сказала Петрищенко.
– Головачев звонил, поздравлял, представляешь, сам Головачев! Сказал, ждет меня весной, уже держит ставку. Представляешь?
– Да. Отлично представляю.
– Ты знаешь, – понизил голос Лев Семенович, – я тут подумал… может, не надо?
– Что – не надо?
– Ну, все так хорошо прошло, и он действительно помог, и Головачев… скажи этой своей, не надо, пусть все будет, как будет. В конце концов, я уеду в Москву, и…
Ржавая иголка.
– Лева, я ничего говорить не буду.
– Что? Но, Ледочка… ты же начальник, просто скажи ей, и все, мол, не надо, и все. Я передумал.
– Лева, я в таких делах ничего не понимаю, но, по-моему, это остановить нельзя. Ты же… что ты, собственно, ей заказывал?
– Ничего плохого, Ледочка. – (Она словно видела, как Лев Семенович там, у себя в комнате с румынской стенкой, мелко затряс головой.) – Абсолютно ничего плохого.
– Ну, так что же ты волнуешься?
– Я просто подумал, ведь он по-своему старался, и я уеду в Москву, и… так скажешь ей, все отменяется, да, Ледочка?
– Лева, – сказала она, пытаясь взять себя в руки. – Я. Ничего. Не буду. Говорить.
– Но я…
– Лева, я тебя, конечно, поздравляю и все такое, диссертация – это замечательно, но у нас сейчас аврал, и…
– Что, еще не кончился? – удивился Лев Семенович.
– Нет. Даже и не собирается.
– Но, Ледочка, это же очень плохо. Мне же придется сообщать наверх, а это…
– Ну и сообщай! – крикнула Петрищенко. – Прямо сейчас! Позвони своему Головачеву, или кому там еще, и сообщи! Прямо в Москву сообщи, пусть они у себя в Москве хотя бы почешутся, мерзавцы.
– Но, Леда, ты же понимаешь, как это будет воспринято?
– Я отлично понимаю, Лева, как это будет воспринято. Это будет вот как воспринято: у тебя защита на носу и перевод в Москву, а тут аврал такой. Вот ты, извиняюсь, и зассал. Потому что ставку-то тебе Головачев держит, а он не любит, когда у людей пятно на трудовой биографии. Любит, чтобы все чисто было.
– Леда, ну зачем ты так, – очень сухо сказал Лев Семенович.
– А затем, что мне надоело. Я, Лева, если ты завтра не отсигналишь наверх по всей форме, подаю рапорт через твою голову. И через голову Лещинского. Я, Лева, крайней быть не хочу. Все.
– Но, Ледочка, диссертация же…
– А мне плевать на твою диссертацию, – сказала Петрищенко, с некоторым даже облегчением чувствуя, как прорывается и подхватывает ее багровая волна гнева. – Какой ты, Лева, ученый? Не смеши меня. Ты бюрократ, Лева, и самой паршивой разновидности. Ты благонамеренный бюрократ.
– Но я же для тебя! Я ж тебя покрывал.
– Не ври. Ты меня один раз покрыл, и то сгоряча.
– Леда, ну зачем ты…
– Хватит, Лева. Я все сказала.
Она с силой опустила трубку на рычаг и увидела полные ужаса глаза дочери.
– Мама, – сказала Лялька шепотом, – ты чего?
– Ничего, – сказала Петрищенко. – Иди спать. Только сначала эту пакость забери, порви на мелкие клочки и в мусоропровод. Ясно? И. Если. До вечера. Я. Не увижу. Негативы. Я. Твоему Вове. Вырву глаза. Глазные яблоки вырву вот этими ногтями. Поняла?