Все, что мы помним - стр. 24
– На этом, – отвечает он. – Я живу на этом.
– Очень вам сочувствую, – говорю я ему. Это, пожалуй, самая печальная вещь, которую я когда-либо слышала, хотя и не могу быть в этом окончательно уверена.
Он обводит взглядом столовую. Акулы все так же улыбаются и балансируют своими пляжными мячами, инвалидные кресла все так же выстроились в ряд у стены. Сердитая Медсестра кричит на девушку-эскимоску на кухне. Всё как всегда.
– Все меняется, – говорит он.
– А как же ваш гараж на две машины? И красивый белый забор?
– Они поменяли мне комнату.
– Поменяли?
– Это не моя комната.
Вот это уже другое дело. Это больше похоже на малого, который здесь не живет.
– Я любил свою комнату, – говорит он. – Я скучаю по ней.
Это уже слишком. Пытаюсь немного встряхнуть его.
– Но вы ведь здесь не живете, насколько я понимаю?
– Теперь уже нет. Только не без моей комнаты.
– Ешьте фрикадельки, – предлагаю я. – Они покажутся вам довольно необычными, раз уж вы здесь не живете.
– Мне поменяли лекарства, – говорит он мне.
– О боже… Это уж точно не к добру.
– У меня другой телевизор. И кровать другая. И окно другое.
– Окно? У меня есть окно. Можете воспользоваться моим.
Он смотрит на меня.
– Все теперь другое. Моя комната. Мой аккаунт. Мой пароль. Я ничего из этого не узнаю́.
– У меня есть аккаунт, – говорю я. – И пароль. Вы можете использовать мой.
Но я вижу, что он мне не верит.
– Я люблю… – начинает он, но тут же смолкает. Мне так и не удается узнать, что он любит. Хотя вообще-то не знаю, и что я сама-то люблю, раз уж на то пошло. Может, мне надо сейчас обнять его, прижать к себе. Может, мне надо поцеловать его.
Он смотрит в свою тарелку.
– Это не мои фрикадельки, – говорит он.
По крайней мере, хоть что-то.
Я иду в комнату своей приятельницы, прихватив с собой скрэббл. На кровати моей приятельницы лежит какой-то мужчина. Он мне не нравится. Но мне нужно поговорить с ним.
Глаза у него раскрыты; рот тоже раскрыт. А кроме того, раскрыты пижамные штаны, что не очень-то приятно.
Сажусь рядом с ним и кладу доску для игры в скрэббл на кровать между нами.
– Какими желаете играть – черными или белыми? – спрашиваю я, но он не понимает шутки. Наверное, смотрит в телевизор, висящий высоко на стене. Там нет ничего, кроме случившейся где-то катастрофы. А может, он смотрит на свое окно. Где нет ничего, кроме автомобильной парковки.
Моя приятельница всегда жульничает в скрэббл. Я скучаю по тому, как она швыряет эти маленькие штучки с буквами на пол, когда проигрывает. Скучаю по ее восхвалениям моих усилий и по тому, с каким, как это там называется… покровительственным видом она объявляет о своей победе – победе при помощи слова, которого не существует.
Слова, которые существуют, слова, которых не существует… Есть слова, которых не существует, но они есть. Есть слова, которые существуют, но их нет.
– Можете играть белыми, – говорю я мужчине, который лежит на кровати моей приятельницы. – А я буду черными. И белыми.
Катастрофу в телевизоре сменяет какой-то субъект, выходящий из здания в окружении толпы с камерами и микроскопами… микрофонами. Микрофоны приделаны к длинным шестам и покрыты мехом, словно маленькие несчастные зверьки, которыми тычут в лицо субъекту, выходящему из здания. Может, этот субъект – преступник или политик, а может, и ни в чем не повинный человек, который просто пытается выйти из здания. Мужчина, лежащий на кровати моей приятельницы, смотрит на субъекта, выходящего из здания – или, может, на окно, – разинув рот. И свою пижаму.