Время старого Бога - стр. 12
Он подумывал пойти в парк Сорренто, отдохнуть душой среди причудливых валунов, среди деревьев, прибитых к земле солеными ветрами. На холме было два парка, Диллонз и Сорренто, и оба ему были нужны. Как лекарство. Надо и сейчас туда, по привычке, по пенсионерской привычке. Он и собирался туда. Но он был сам не свой, сам не свой от боли, ничуть не успокоился – и повернул назад в смятении и страхе, спеша укрыться дома.
Он встал посреди гостиной, обливаясь потом. Ему казалось, будто он здесь впервые. Чужой, ничего не узнает, охвачен животным ужасом. Ни мозг ни тело не слушаются, нет чувства, что он дома. Что делать? Будь здесь Винни… но Винни умерла. Почему он с ней разговаривает как с живой? Винни умерла, Джозефа убили в Альбукерке. Жена его, Джун, умерла, умерла. Что с ним такое, почему он не может признать, что его близкие умерли? Не смог бы рассказать Уилсону и О’Кейси спокойным, будничным голосом их нехитрые истории. Не смог бы признаться, что отчеты его ужаснули, не успел он в них заглянуть. Не смог бы их прочесть, ни за что не смог бы прочесть. Ни при каких обстоятельствах не смог бы их прочесть.
Он сбросил пальто, как досадную помеху, и не стал поднимать с пола. Из-за декоративной панели словно просочился осуждающий голос Винни. Он подошел к самодельному шкафу, где хранилась веревка. Завязать удавку и дурак сможет, нет проще узла. И оказалось, что он бродит, как идиот, по квартире, ищет, к чему бы привязать веревку. На стене в кухне, под самым потолком, была скоба непонятного назначения. То ли здесь висели когда-то связки лука, то ли какая-то кухонная утварь. Или это ось, на которой держится мироздание? Только вряд ли она выдержит его вес. Больше ничего подходящего вокруг не было. Он блуждал по квартире с петлей на шее и искал, а веревка волочилась следом, словно пуповина. Ему стыдно было за себя. Застыв у панорамного окна, он стал смотреть, как вздымаются серые волны, словно кто-то подбрасывает тысячи тарелок. Крутит-вертит, точно клоун в цирке. Вертит тарелки на шестах. Цирк Даффи, тысяча девятьсот… в каком же году это было? И вправду ли было? Тарелки, тарелки, точно так же, как сейчас. Он засмотрелся.
Тут он увидел за окном мальчика, что поселился под Рождество с матерью в квартире с башней. В руке он держал странную палку, черную трость с серебряным набалдашником – наподобие той, с которой танцевал Фред Астер. Он размахивал ею, стоя на ветру. Живая изгородь по периметру дворика, посаженная мистером Томелти или прежним хозяином, вздымалась и подрагивала, точно лошадиные бока. Точно бока лошадей, молотивших горькую жатву жизни. Голоса мальчика через закрытое окно не было слышно, но Тому показалось, что он поет. Словно мало было ему крутить только палку, он и сам кружился на месте – в куцых брючках, счастливый, и нипочем были ему ветер и дождь.
Том вернулся на кухню, а дурацкая веревка по-прежнему волочилась за ним. На него нахлынула дикая жажда насилия, которая, как он знал, толкает на самые жестокие преступления. Нет, на жестокие преступления его не тянуло, он всего лишь стал молотить кулаком по кухонному столу, обрушив град ударов на серо-зеленый пластик, точно это и есть виновник всех его злоключений. Он бил, бил – и остановился, едва его не сломав. Застыл с занесенным кулаком, мучительно силясь овладеть собой. Вспомни о мистере Томелти, велел он себе. Собственность священна. Золотое правило, основа работы полицейского – именно это он пытался донести до Рамеша двадцать лет назад. Он стоял весь в испарине, кляня себя. Мирная жизнь, безопасность граждан, неприкосновенность собственности. Этот столик с пластмассовым верхом, что обошелся мистеру Томелти в шесть-семь фунтов, священен. Жалкая поделка, штамповка, но это чужая собственность. Пот катился по лицу, заливал глаза, ослеплял. Врезать бы кулаком и разломать этот столик – как Самсон ослиной челюстью крушил филистимлян.