Возрождение церковной жизни в Сибири. По страницам дневников архимандрита Серафима (Александра Егоровича Брыксина), в схиме Иринея - стр. 7

Дома тепло, уютно. В общем, лучше всего – дома. Все новое, – отмечает повествователь. – И жизнь пошла по‑другому. Да разве не ново для меня, когда нас с братом меньшим вскоре отдали в детский садик. Удивительно: мы, два почти диких ребятенка, очень скоро усвоили жизнь в новой для нас обстановке. Уходили рано утром в садик с папкой и возвращались домой с ним. А ему‑то ведь попутно. Почти рядом с нашим садиком находится поссовет. А папа в нём занимает должность секретаря.

Сперва вечером он заходил за нами, а потом мы стали за ним заходить. Придём – а он ещё работает, да с кем‑то разговаривает, а с кем – ведь никого нет? Эх, мы – воробьи деревенские! Да ведь это, как мы узнали позже, телефон, проволока, протянутая от дома назначенного до другого дома. А там – точно такой аппарат. В этой коробке сидит не человек, как нас обманывали.

Шли дни, месяцы и даже годы. Переехали в Мундыбаше на другую улицу. Там – опять новое и интересное для нас. Летом на тележке, которую везла лошадь, ездили за дровами и за сеном. Дни бывали жаркие, тогда купались и загорали.

Мама боялась брать чужое, она запрещала нам даже заглядывать в чужие огороды. Огородик свой летом привлекал заманчиво. Огурцы только подрастут, а мы их сорвём да съедим. Но нас за это пробирали. Так мы стали срывать огурцы украдкой.

Папка-то какой мудрый! Он не ругал почти никогда. Но зато он нам устроил такое, что мы стали его считать хуже мамки. Он-то, что придумал! Взял да колючей проволокой загородил грядки с огурцами. Где‑то уж ему и проволока эта окаянная попалась под руки, а то бы он не стал так делать. Ну, ладно, это пустяковая мелочь.

Мундыбаш в переводе с шорского языка означает «тут голова». Это – поселок городского типа в Таштагольском районе нынешней Кемеровской области.

Он возник на месте шорского улуса при строительстве железной дороги для доставки руды из Горной Шории на Кузнецкий металлургический комбинат.

Здесь отец Александра – Егор Лаврентьевич Брыксин – работал в поселковом совете.

Сидим как‑то дома, а тётка Косованиха бежит, да с новостью, – делится с нами наиболее яркими событиями о. Серафим.

А почему она плачет? Не знаю. А-а-а, вон оно что: война. – Какая? – С немцами же.

Тут и мама наша заплакала. А к чему я буду плакать, ведь уже не маленький? А мне было около десяти лет. Ну, что ж, война так война, и я тогда пойду с папкой. Но получилось наоборот: меня отдали в школу.

В 1941 году иду в первый класс школы. Потом во второй я пошёл.

Тут‑то и пришла очередь папу забирать в армию. Думали, что не возьмут, потому что у папки пальца одного не было на правой руке, а остальные плохо гнулись в суставах. Но нет – взяли. А как же, ведь всех взяли. Ведь он будет стрелять или помогать где‑нибудь? Да он и помогал, как мы узнали из писем. Он, оказывается, и там какую‑то должность занимал. Писарем служил.

А мы остались без отца. Не знаю, хорошо ли кому без папки, но мне было не совсем, потому что мамка всегда стала плакать, скучать. А мне из‑за этого не хотелось играть. А во‑вторых, я стал взрослым мальчиком, учеником второго класса «б».

Я учился хорошо. Помню, мне дали премию.

Но в третий класс меня не отдали учиться, потому что надеть мне уже было нечего, есть нечего. Вот я и сидел дома. Ух, даже вспоминать не хочется. Одно горе сменялось другим. Бедная моя мамочка, она не знала никакого утешения.