Воспитание циника - стр. 13
Маша скорчила кислую мину:
– Поздравлять пока не с чем. Так, значит, ты тут живешь?
– Живу я дома, а здесь в гостях.
– Ходишь в тапочках, весь взъерошенный… У Наины поселился?
– Тебе это действительно интересно?
– Да. То есть, нет. То есть, не то чтобы интересно, а просто странно, чем это она тебя так привлекла, эта лимитчица? Волосы у нее красивые, а в остальном – ничего особенного…
– Она не лимитчица, она из Протвино. И вообще, не тебе о ней судить.
– Ну да, куда уж мне-то! Хозяин – барин. Просто я кое-что про нее знаю, кое о чем догадываюсь и хочу тебя предупредить. Говорят…
В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно поздоровались и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.
– Что это за енотовидная собака? – сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.
– Это Маша, моя старая приятельница.
– Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!
Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:
– Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама… и две… две собаки…
– М-м-м-м-м, – промычала в ответ Наина – ее рот был уже занят другим.
…Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.
– И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? – в десятый раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.
– А что я тут забыл? – отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. – И потом, меня сюда не звали.
Сеня уже бывал тут однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:
– Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? – морщился я, покуривая.
Сеня волновался:
– Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!
– Но ведь с таким же успехом можно «рифмовать» «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», – доказывал я.
– Можно! – не унимался Сеня.
Мы долго петляли по улицам поселка, с откровенной завистью заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня – на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского поля, ныне не существующего, с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.
В другой раз с Наташей, тоже моей семинарской знакомой, я побывал в Бахрушинском музее – не на постоянной экспозиции, а в административных помещениях, где вечерами происходили сборища адептов сахаджа-йоги. Наташа притащила меня туда, чтобы «открыть чакру суперэго», якобы помещающуюся у человека прямо на макушке.