Восемь с половиной историй о странностях любви - стр. 2
Потом вышел, закурил. Из недалекой речной поймы выполз туман. Впереди, метрах в сорока, направо уходила грунтовая дорога. У перекрестка висел знак – движение только прямо. Чуть дальше на дорожном щите прочел перечеркнутое название оставшегося позади населенного пункта – Подьячево. "Подьячево… Подьячево, – медленно, почти про себя повторил Сидоров. – Боже мой, Подьячево. По этой дороге, именно здесь. Не может быть. Двадцать пять лет улетели как дым".
Он вернулся к машине, тихо тронул, свернул, нарушив предписание знака, на боковую дорогу и, не обратив внимание на болтающийся за углом "кирпич", выехал по туннелю плотно повисших над дорогой осин к воротам.
Уже раскрывая их створы, по подрумяненной красным кирпичом дорожке подруливая мимо ровно рассаженных квадратов клумб, он видел – дом тот самый, не другой. Помнил его высоким, в четыре, если не выше, этажа, сплошь деревянным без единой каменной порчи, скупо украшенным редким резным штакетником. Помнил – тогдашний темно-коричневый цвет его стен, теперь блекло-желтый, плывший густым маслянистым пятном в сорной воде неживого фонтана, помнил – как менялось сунутое к неизменно пестрой прохладе круглое лопоухое лицо одиннадцатилетнего мальчугана; отражение его лба, попадая в темный цвет стен покрывалось рябью морщинок, щеки опадали, под глаза выплывали круги – и совсем не мальчик без страха, с не своей печалью разглядывал почти чужие черты, то опадавшие на дно при легких движениях ветра, то вновь складывающиеся из осколков ряби в толстобокой бетонной чаше фонтана. Теперь он вовсе высох, в трещинах дна среди проросших снизу зеленых былинок крутились рыжие кислые муравьи. А дом был трехэтажный, с двумя скромными невысокими флигельками, местами деревянные стены открывали кирпичную кладку остова. Чуть дальше из-за густых зарослей виднелась красная водокачка, в крапиве и лопухах вокруг которой можно было часами что-то отыскивать.
Сидоров задрал голову и посмотрел на заветное окно третьего этажа, возле которого четверть века назад в летний вечер он стоял в пижамных штанах и рубахе, и, прислонив горячий лоб к прозрачному льду стекла, смотрел вниз.
Из флигеля вышла женщина в белом халате и подбежала к Сидорову. Она крикнула:
– Товарищ, послушайте. В чем дело?
Сидоров присел на корточки у клумбы и принялся рассматривать редко рассаженные чахлые ноготки, натыканные вперемешку с непонятными рыжими цветиками. Ни табака, ни разномастых надменных ростков львиного зева, ни белой каши сводящих с ума густыми вечерними запахами алиссумов.
– Товарищ, ну послушайте же, – раздраженно выговаривала за его спиной женщина. – Как Вы проехали сюда на машине? Здесь же лесная школа. Категорически запрещается. Эта вонь, эта гарь. Категорически. Послушайте.
Сидоров прошел к засыпанной мелким песком площадке под окнами дома, на которой в тот задушенный безумными запахами цветов душистого горошка и вьюна давний летний вечер упавший на свой инструмент молодой аккордеонист в потерявшей цвет желтой гимнастерке качал девятью волшебными пальцами мелодию танго, напрочь забытую Сидоровым. Тащившаяся следом женщина не переставала нудить.
– Гражданин, имейте совесть, – причитала она. – Здесь же дети, не совсем здоровые. С плохими легкими, поймите.
Сидоров встал посреди площадки и прикрыл глаза. Вот он, четвероклассник, не отрывая горящих щек от окна, выбрасывает из подмышки опостылевший градусник и плотнее прилепляет зрачки к открывающейся внизу, на площадке, посыпанной мелким красным песком, картине. Там, под рвущиеся через стекло обморочные звуки танго, под мягкие движения рук страстно обнявшего инструмент музыканта, путая движения ног, спотыкаясь и отчаянно краснея, двигаются, толкутся, потеют, слушают, немеют мальчики и девочки прошедшего времени. Вот он, четвероклассник Сережа, как кажется ему, бросается от окна с постели на пол и, задыхаясь от духоты, болезни и влетающей в фортку пыли цветов и кустов, деревьев, трав – напяливает тапки и украдкой, неприметной ночной мышью летит, соскальзывает по темноватой лестнице вниз. Он пробирается ближе к танцующим парам, и нарванные нежными, сильными руками, тонкими нервными белыми пальцами звуки опускаются и накрывают его голову. Где потерял он эту мелодию? И тут женщина сказала: