Вопль кошки - стр. 2

– Врушка!

– Я не врушка!

– Сисси – пацан! – заорал Райан.

– Неправда!

Остальные дети начали скандировать: «Сисси – пацан! Сисси – пацан!»

– Ну-ка тихо! – рявкнул учитель.

На поле воцарилась тишина. Я вжалась в железную сетку, мне хотелось исчезнуть. Учитель погнал наш класс обратно внутрь. Я плелась в конце процессии, позади меня с красным лицом шла Сисси: она храбро закусила губу, стараясь не плакать, но по ее щекам все равно катились слезы.

Хотелось как-то поднять ей настроение, но в голове было одно: «Как же хорошо, что не меня».

Выходя из раздевалки, замечаю, что длинный коридор за спортзалом стал шире, а потолок в нем выше. Вереница дверей удлинилась. Школа вдыхает. Все здание растянулось, как высокий человек, вылезший из крошечного автомобильчика. Это гораздо лучше, чем когда она выдыхает, потому что тогда приходится месяцами ползать по стиснувшимся проходам и сжавшимся кабинетам: стулья, парты, шкафы и книжные полки нависают над нами, и остается только надеяться, что мы не застрянем где-нибудь насовсем.

Еще один плюс: когда коридоры расширяются, в них темнеет. Появляется много укромных уголков, можно спрятаться. Когда коридоры маленькие, в них мегаярко, столкновений не избежишь. Такая вот странная Школа. По-моему, ей кайфово над нами издеваться.

Да что я такое говорю? Конечно, ей кайфово издеваться.

Она сама нас заперла внутри себя.

Почему воспоминания возвращаются именно сейчас?

Я любила рисовать. В четвертом классе обязательно было ходить на одно дополнительное занятие в день: во вторник музыка, в среду физкультура, в четверг библиотека, а в понедельник и пятницу – рисование. Рисование было, по сути, посиделками с бумагой и мелками, но меня учитель посадил в углу с карандашом, и я нарисовала первое, что пришло в голову, – сову, которая сидит на дереве, сделанном из рук.

Райан Ланкастер пронесся мимо, перечеркнув мою страничку черным мелком, и сказал:

– Все равно некрасиво, чего злишься?

Учитель отправил его к директору, но Райан, по-моему, даже не расстроился.

Школа научила меня любить рисование, но только дома я могла рисовать и не надо было при этом защищать свой рисунок.

Маме с папой очень нравилось, что я рисую. То есть маме нравилось, а папа был не против, но не отказывался от мысли отдать меня на теннис. Хотел добавить в свою коллекцию еще спортивных трофеев, только чтобы теперь на них было мое имя вместо его. Трофеев он так и не получил, но жаловался на это лишь в мои дни рождения и на Рождество, когда они с мамой дарили мне очередную партию скетчбуков, карандашей, маркеров, красок и холстов. Все, что помогало мне очищать голову от образов, которые плодились там, как паразиты. Абсурдные пейзажи, извилистые коридоры, проблески в черноте – как лезвия ножей в ночи.

– Все такое мрачное, – однажды сказал папа, когда я работала за кухонным столом, а он подглядывал мне через плечо. – Нарисовала бы голубое небо, или цветочное поле, или птицу на ветру? Что-нибудь радостное, чтобы мама могла повесить на холодильник.

– Пусть вот это и повесит на холодильник, – сказала я.

– Ну хоть один цветочек? – спросил он.

– Там, где я живу, цветочков нет, – сказала я.

Оно и понятно, что ко мне возвращаются только самые бесполезные воспоминания, вовсе не объясняющие, как я здесь оказалась, как мы все здесь оказались.