Волшебное зеркало Тимеи - стр. 25
– Ария Дидоны из оперы Кристофа Виллибальда Глюка «Дидона и Эней», – объявил Рене своим несмазанным голосом.
И я запела. Нежный, словно сотканный из шёлка или вылитый из прозрачного хрусталя, голос вознёсся под своды старинного замка.
Все замерли.
На середине пения я заметила, как Роза встала со своего кресла, поправила парик и поспешно вышла из залы. Сердце моё оборвалось.
Ария кончилась, послышались громкие восклицания, гости повскакивали со своих мест и кинулись обнимать меня.
Я натянуто улыбалась, говорила что-то по-испански и французски, то и дело поглядывая на опустевшее место Розы.
Сейчас она «припудрит нос» и вернётся.
Но она не вернулась.
Глава тринадцатая
Потянулись дни, нескончаемые, похожие один на другой, отличающиеся только погодой, стоящей на дворе, и вскоре я потеряла им счёт. Моя маленькая камера в высокой башне, одинокие или с месье Рене безвкусные трапезы, потом столь же одинокие, сводящие с ума прогулки по парку… Короткие обмены фразами со слугами. Иногда выходы «в свет» – в гости к чужим для меня людям, в чьём присутствии месье Рене неизменно оживлялся, делился впечатлениями от гастролей и бесконечно острил, и чью речь я едва понимала. В основном я сидела, глупо улыбаясь или глядя в одну точку, когда надоедало делать довольный вид. А чаще всего выходила на балкон и смотрела на небо, представляя, что где-то на другом конце Земли на это же небо смотрит моя мама.
И это всё, чем была наполнена моя жизнь.
Напрасно питала я надежды найти союзников среди друзей и знакомых Рене. Напрасно рассчитывала хитроумными уловками разговорить слуг. Напрасно угощала Спиркса вином и дарила Таналь браслеты и перстни. Напрасно пыталась воззвать к состраданию Мишели… Все они были словно лишены сердца. Они были пунктуальны, точны, расчётливы и ответственны, но стоило мне заикнуться о чём-то, не относящемся к поручениям, как голоса их становились металлическими, ответы – односложными, глаза – пустыми. Их невозможно было ни умолить, ни подкупить, ни задобрить, ни растрогать.
Точно так же обстояло дело и с друзьями и приятелями Рене. Музыканты, к которым мы захаживали в гости, были милы в общении, но едва я делала попытку чуть приблизиться в беседе к чему-то личному, тотчас же холод проникал в их взгляд и голос. Своим мгновенным отчуждением они словно внушали – ничего личного, мадемуазель. Разговоры касались только обсуждения премьер, концертов, спектаклей, выставок, а затем следовало непрерывное питьё, хохот и ощущение пустоты после этих посещений. Через некоторое время они наносили ответные визиты, где всё повторялось сначала. Смех, вино рекой, музицирование… Изредка я пела, потом, улыбаясь и кланяясь, провожала их и, опустошённая, возвращалась в свою комнатку под куполом башни.
Вновь выходила на балкон, смотрела на зависшую над прудом луну и чувствовала горькую, слепящую тоску по маме, по тому, прежнему Вадиму, по Клавдии Петровне и подружкам. По моим многочисленным верным поклонникам, по любимой работе и по всей моей молодой и яркой жизни.
Отчаяние моё нарастало.
Мари…
Наконец, я начала терять всякую надежду вырваться отсюда.
А страшный день двадцать четвёртое октября, день нашей свадьбы, неумолимо приближался. И чем ближе он становился, тем ужаснее я себя чувствовала. Депрессия начала постепенно накрывать меня своим тёмным крылом. Я стала беспрерывно плакать ночами, отчего утром под глазами образовывались мешки. Всё чаще за завтраком я выглядела уныло и скорбно, и, наконец, однажды Рене, не выдержав, сказал: