Воины Игры, Супруг смерти - стр. 17
Он улыбнулся, когда открыл глаза. Проводил взглядом убегающую за машиной толпу детей. А старики растерянно поднимали с мостовой куски колбас, хлеба, овощи и удивленно озирались по сторонам. Толпа зевак смеялась над пышным владельцем паба, лихорадочно собирающего результат своей ошибки. Владелец паба не обнищает от такой незначительной потери, а старикам будет ещё один день с сытной едой. Ничего, скоро, очень скоро Берлин вернёт себе своё величие, богатство и красоту.
Мимо прошагали подтянутые русские солдаты с офицером во главе. Все четверо остановились и с улыбками понаблюдали за толпой, двинулись дальше и исчезли за углом, что-то сдержанно обсуждая. Один из солдат задержался, чтобы помочь женщине выжать рычаг водяного насоса высотой до трёх метров. На Эдгара они не обратили никакого внимания – Игра Лансе закрывала доктора от внимания русских спецслужб.
Эдгар развернул первую газету и медленно поплёлся домой, останавливаясь периодически, чтобы откашляться в уже бурый от крови платок. Сплошная пропаганда и портреты партийных деятелей с описанием их заслуг и достижений. Всё пронизано цензурой: каждое слово, каждый призыв, каждая попытка просвещения… Тоска, да и только. Даже премьера спектакля в театре пронизана пропагандой. Ничего человеческого, искреннего и живого. Бездушная машина теперь уже новой власти вдалбливает своими чугунными, многотонными шестерёнками буквы политической идеи. Как прежде. Воздействие на умы после поражения Фюрера не изменилось. Все те же методы и те же приемы. Только идеалы-идолы преобразовались, сменив маски. Вся страна в едином порыве, опираясь на могущество победителя, медленно и верно поднимается с колен. Всем немцам хочется верить, что всё наладится, что никогда больше на их дома не упадут бомбы, а их сыновей не заберут на верную гибель в лесах и степях чужих стран. И СССР держит слово. Но когда-нибудь всё может круто измениться, и тогда Германия объединится, а русские покинут её города, озабоченные проблемами в собственной стране. Это закономерно. Никогда, ни в одной стране не бывает тихо и благополучно более ста лет. Если нет проблем, люди создают их себе сами. Политика, болезни, природные катаклизмы – что-нибудь да подставит подножку дружно марширующему сознанию человечества.
Коммунизм – лишь политический, общественный строй. Строй делают люди. Людей делают эмоции и чувства. А эмоции и чувства меняются. Значит, когда-нибудь изменится и строй под напором жажды нового.
Нетерпеливо скомкав газету, Эдгар со стоном снова её развернул, опуская глаза, потому что всю улицу украшали новые плакаты, и ему не хотелось смотреть на них. Город готовился к празднованию Дня ударника. Тринадцатого октября на площади будет выступать всеми ненавистный бывший шахтер Адольф Хенекке, по чьей вине были подняты нормы выработки, а соответственно снижены оплаты труда и увеличено время работы в опасных шахтах со старым оборудованием и сломанными ленточными конвейерами. Готовясь к массовым демонстрациям, город шипел и бурлил, покрывая полуразрушенные здания транспарантами и плакатами. Всем рабочим за участие в демонстрации обещали выдать премию, а отказавшимся гарантирован выговор или позорное, прилюдное осуждение на партсобраниях.
Пустая квартира. Невообразимая, неказистая фигура одинокого и очень старого кактуса на подоконнике. Грязная сковорода с безнадежно присохшими останками яичницы и недоеденным, давно мумифицированным трупиком куриной лодыжки в раковине. Дохлые змеи несвежих носков небрежно свисают с края просторной кровати в обнимку со вчерашним галстуком, указывая на затерявшуюся где-то в бесконечных далях под кроватью кем-то забытую вечность назад деталь женского белья из нежнейшего французского кружева. Стены пропитались ароматом очень дорогой туалетной воды, дефицитной пены для бритья и роскошного, сладковатого табака одного из самых труднодоступных сортов Вирджинии F-12, проникнув, казалось, в самые потаённые уголки холостяцкой квартиры. Покрытая пылью телерадиола “Штазфорт” с небрежно взгроможденным сверху устаревшим граммофоном. Несколько пустых чашек из-под кофе сиротливо жались друг к дружке на полу у любимого кресла. Там же давно немытая пепельница, словно карикатурный рог Амалфеи, извергающий застывшие потоки кривых, нещадно смятых окурков, напоминающих жёлтых, согбенных стариков-шахтеров, устало плетущихся со смены на долгожданный отдых…