Во власти Деспота - стр. 43
Воспоминания слишком болезненно впиваются в сознание, и мне неясно, почему именно сейчас.
Моими словами невозможно передать всю глубину обиды и непонимания маленького ребёнка. Почему нельзя иметь собственное мнение? Почему нельзя защищаться от нападок других? Почему мне нигде нет места? Положа руку на сердце теперь я могу с облегчением сказать: детство закончилось. И слава богу.
— Она никогда не вступалась за тебя? — мне сложно уловить изменения в мужском голосе. Но они определенно есть.
— Нет. Никогда не утешала, — поворачиваюсь к заглядывающему в глаза Марибу, догадываясь, что он просто меня жалеет. Отворачиваюсь, потому что неприятное чувство снова сковывает душу. Неохота плескаться в грустных воспоминаниях, но выбраться из этой трясины не получается. — Самым досадным было, когда она ругала меня при других детях. Хотя во дворе я всегда сидела в сторонке. Она не сочувствовала, хоть и знала, как тяжело мне иногда было. Она говорила, что если меня обижают другие, значит, я сама виновата, так себя веду. Я всегда для неё была виновата. Я однажды подралась… в школе ещё… потому что меня дразнили. И нечаянно сломала руку… в итоге ещё и дома получила за то, что веду себя неподобающим для девочки образом. Обида была сильнее боли, как вы понимаете, — констатирую факт, поворачиваясь к слушателю, мягко улыбаясь. — В детстве мне было очень грустно, что мамы не было рядом. А у всех были… Мне казалось, она бы меня понимала.
Он так странно смотрит на меня... Но совсем не так, как в прошлый раз, когда узнал обо мне. Не могу объяснить, что значит этот взгляд. Серьёзный. Задумчивый. Ни грамма иронии или привычного ехидства. Ни тени улыбки на прекрасном суровом лице. Возможно, темнота искажает действительность.
— Ты тяжело сходишься с людьми, да?
— Уже нет, — я просто предпочитаю держаться подальше. Мой опыт в общении с другими людьми подарил мне мало хорошего. — Я просто не стремлюсь к этому. Привыкла быть одна. Мне так проще. Я теперь не задаюсь вопросом, почему со мной не хотят дружить или иметь дела. Теперь мне это безразлично. Я работаю на удаленке, общаюсь с заказчиками вне реальных встреч, и меня это вполне устраивает. У меня есть близкая подруга, — убираю за ухо выбившуюся прядь и, опуская глаза, складываю руки на груди: зябко становится. — А когда я узнала про отца, то даже и не ждала ничего. Просто захотелось сказать, что я есть.
— Если бы ты ничего не ждала, то ты бы не назначила встречу.
Я тяжело вздыхаю, потому что сложно отмахнуться от этих слов. Странно так. Какой-то внеплановый сеанс психотерапии у нас получился…
— Ну да. Мне, наверное, просто нужно было услышать и осознать раз и навсегда, что у него своя жизнь и мне в ней нет места. Один раз отрезать, оборвав все надежды на то, что я, возможно, хоть кому-то нужна, — я снова улыбаюсь, потому что привыкла так делать в минуты слабости. Так проще отстраниться при необходимости. И по-настоящему важное сделать неважным, перешагивая. — А получилось все совсем неожиданно. Папа не показал никаких эмоций сначала…
Я запинаюсь, а Мариб непринуждённо заполняет эту паузу.
— Узнаю Марка. А потом его прорвало, да?
— Папа стал звонить мне. Спрашивать, как дела. Интересоваться моими планами. Участвовать в моей жизни. Как раз в то время не стало бабушки, и он очень сильно меня поддержал. Мы виделись довольно часто, несмотря на его нежелание афишировать наше родство. Чаще всего я к нему приезжала. Или он заезжал за мной, и мы просто гуляли. Или на дачу ездили.