Во тьме Эдема - стр. 42
Все смотрели на нас с Беллой. Как я отреагирую? Что она мне теперь сделает?
– Прости меня, – пробормотал я. – Мне показалось, об этом нужно сказать. Я об этом раньше и не думал. Просто пришло в голову.
Мне нравилась Белла. Мы с ней были очень-очень близки. Я ее уважал. Причем не только как нашего вожака, но и как одного из умнейших людей в Семье.
Белла кивнула. Мне показалось, что она даже еле заметно улыбнулась.
– Ладно, Джон. Я устала и проголодалась. Как и мы все. Так что сейчас мы поедим, а потом ты придешь ко мне в шалаш. Нам надо с тобой серьезно поговорить. Я хочу знать, о чем ты думаешь, и мне нужно, чтобы ты дал слово, что больше не выставишь меня на посмешище. Ну да об этом после.
Тем временем Лис и Люси Лу, отвечавшие сегодня за готовку, раздали всем копченую рыбу, плоды белосвета, молотые звездоцветы и ломтики грязного мяса трубочника, которые не так-то легко разжевать. Мы уселись вокруг костра и принялись за еду. (Когда люди едят, речь их звучит иначе. Интонация повышается и понижается по-другому. Мягче, спокойнее.) Обычно не услышишь такого, чтобы с разных концов Семьи доносились голоса, потому что одна группа в это время спит, другая встает, а третья возвращается с охоты. Такое бывает только в Гадафщину.
Где-то вдали, за Пекэмвей, запел своей жертве леопард.
– Что ты скажешь Белле? – спросил Джерри. – Пошлешь ее на фиг, или как?
Я взглянул на него, хотел что-то ответить, но заслушался одинокой смертоносной песней леопарда, поражаясь, до чего странно она звучит на фоне привычных негромких семейных разговоров и звуков ужина. Я все думал, думал, думал о Семье, о том, как у нас обстоят дела, и ничего не сказал Джерри: забыл, о чем он меня спрашивал. Если честно, я вообще забыл, что он здесь.
Шалаш Беллы был просторнее и выше остальных: в нем можно было проводить собрания. В дальнем правом углу напротив входа лежал ворох спальных шкур, вдоль стен – стопки шкур для посетителей, чтобы, приходя к Белле, можно было посидеть и поговорить. Шалаш построили у теплого ствола огромного белосвета; одну из веток оттянули вниз, привязали веревками к камням, так что она оказалась внутри шалаша, и там теперь всегда светили два-три светоцвета. А если Белле свет был не нужен, она завешивала их шкурами.
Когда я пришел, Белла сидела на корточках на спальных шкурах – тощая, костлявая, с узкими бедрами, маленькой грудью и умным, усталым и хмурым лицом.
– Ты глупый мальчишка, Джон Красносвет, – сказала она мне, – и мне придется на тебя накричать.
Я кивнул.
– Никогда, слышишь, никогда больше не выскакивай со своими замечаниями на собрании! – заорала она. – Ты меня понял, Джон? Ты все понял? Ты опозорил меня, ты опозорил всех Красных Огней, ты опозорил себя. И ничего не добился! Вообще ничего. Ты что, правда думал, что Совет переменит мнение из-за какого-то глупого новошерстка только потому, что ему посчастливилось убить одного-единственного леопарда на Холодной тропе? Ты кем себя возомнил, пупом земли? Неужели ты считаешь себя умнее вожака группы или Главы Семьи? А мне вот так не кажется! И не думай, будто я не знаю, что это вы с Тиной Иглодрев подняли на смех Митча, когда он забыл назвать самого себя! Не надейся, что я этого не заметила!
Забавно. Белла кричала на меня, но казалось, будто она разыгрывает историю из тех, которые обычно ставят к Гадафщине. Вроде «Кольца Анджелы» – о том, как Анджела потеряла кольцо, которое ей подарили папа с мамой, стала плакать, кричать, обозвала Томми говнюком, сказала, что ненавидит его, Эдем и детей и лучше бы она умерла. Или «Гитлер и Иисус»: там Гитлер кричит Иисусу, что уничтожит его и всю его группу, Удеев, растопчет их, как трубочников («Только через мой труп!» – отвечает Иисус, а Гитлер ему на это: «Именно что через твой труп, идиот, потому что я приколочу тебя к раскаленному иглодреву, и твоя кожа сгорит!») Когда показывают такие истории, видно, что все это понарошку. Люди кричат, а глаза у них не злые, хотя изо рта льются ругательства. Вот и сейчас происходило что-то в этом духе. Мы с Беллой как будто разыгрывали пьесу, и даже лицом не нужно было ничего изображать, только голосом, потому что играли мы не для себя, а для остальных членов группы, которые слушали снаружи у шалаша, но не видели нас.