Владислав Дворжецкий. Чужой человек - стр. 2
То есть – трагедия цельного человека в расколотом мире.
Именно это и было внутренней, сокровенной «темой» Дворжецкого, лейтмотивом его игры – даже в тех фильмах, где, по сути, нечего было играть.
А уж когда было…
Генерал Хлудов в «Беге» А. Алова и В. Наумова: идеальный солдат, полководец, который на глазах зрителя сходит с ума не столько от своих преступлений, сколько из-за того, что все эти его преступления, все попытки снова собрать воедино расколотый мир – безуспешны, и дальше только «мгла и шуршание» (почти что гамлетовская «тишина»).
Пилот Бертон в «Солярисе» А. Тарковского: человек, которому открылся Океан, с тех пор тщетно стремящийся донести до людей его правду и образ разумной планеты.
Капитан Никитин в «Возврата нет» А. Салтыкова: идеалист, под конец жизни встретившийся с настоящей любовью и так и не смогший вписать это страстное беззаконное чувство в обычную жизнь.
Капитан Немо в одноименном мини-сериале В. Левина: истинный (и изгнанный!) аристократ, благородный мститель, поднявший оружие против белых колонизаторов.
Физик Николас Реннет, один из изобретателей атомной бомбы, во «Встрече на далеком меридиане» С. Тарасова: преданный рыцарь науки, вдруг обнаруживший, что его изобретение испепеляет человеческий мир…
Полтора десятка ролей в театре, включая эпизодические.
Семнадцать – в кино.
Сам Дворжецкий до конца жизни сомневался, может ли он называться актером по-настоящему. Ему постоянно казалось, что где-то он недотягивает, что-то недоговаривает; имея перед глазами блестящие образцы актерской работы – прежде всего отца, В. Я. Дворжецкого, и работы близких знакомых – О. Даля, А. Баталова, М. Ульянова, – он не мог отделаться от ощущения, что выглядит в этой великолепной когорте «чужим человеком». На заре собственной кинокарьеры отшучивался: зачем «обязательно играть? Есть множество других прекрасных профессий…». В более поздние годы серьезно присматривался к писательству, примеривался к пишущей машинке, к листу бумаги. Возможно, все дело в том, что актерство по своей сути – трансляция, а Дворжецкому не хотелось транслировать. Хотелось самостоятельно творить собственную жизнь, собственную судьбу.
Но то, что для писателя, скажем, в порядке вещей, для артиста в принципе невыполнимо.
Дворжецкого часто приглашали в «жанровые» и идеологические картины, в кино, которое всей своей сущностью отражало застой. Как правило, это были частные личные драмы на фоне «крупного плана», встраивающего человека, как винтик, в некий производственный механизм. Подробные съемки производственных локаций, будь то колесопрокатный цех («Однокашники») или метеорологическая станция в горах («Встреча на далеком меридиане»), призваны были создать ощущение достоверности. Но недостоверным, дутым был сам конфликт – мелкий и проходной, в то время как – снова по-гамлетовски – рушились жизненные основы, расползалась ткань веры, исчезали опоры.
В этой ситуации правдивы могли быть только конкретные, акмеистические детали – мимика, жесты… Оттого-то режиссеры и звали Дворжецкого: знали, что его взгляд, его умение молчать на экране, его способность, будучи в кадре практически неподвижным, перетягивать камеру на себя, – вывезут любую посредственную картину.
Но хотел ли, готов ли он был это все «вывозить»?