Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II) - стр. 47

С Беленьким Ефиму никогда больше встречаться не доводилось. А вот услышать довелось. И не от кого-нибудь, а от Бурлака. Он съездил в Уварово, однако семью доктора там не застал. Беленького с семьей, как кулацкую контру, уваровские большевики пустили в расход. Вместе с женой, двумя сыновьями и дочерью. Беленькие имели свой дом, пять коров, три лошади и разную птичью живность.

«Богатеем был доктор наш… Мироедом. И мы с ним по-большевистски… К стенке» – говорила мне шобла уваровская, рассказывал Спирин.

– Дурачье! Все поразворовали, пожгли. Лавок нет. Харчей нет. Жрать нечего… А они в умат пьяные.

– Как ты там оказался? С чего тебя туда понесло? – стукнул он по столу.

– Чо кипятишься, Фимок? Все путем было. Вел я себя нормально. По большевистски… Правильные речухи толкал.

– Стало быть, заехал в Уварово, чтобы язык почесать?

– Ну, нет же, Фимок. Не злись ты ради Бога… Хотел сказать ему «Спасибо». Подбросить кое-что. Ить, как-никак, помог тебе выцарапать меня из могилы,– съежившись под взглядом Когана с робкой тихостью, словно оправдываясь, говорил он.

А Ефим не злился. Ему таким, недовольным манером, хотелось вызнать не напортачил ли он что там. Вдруг прибил кого за доктора и теперь его разыскивают. Как он понял, ничего такого там не произошло. Все было путем. И он успокоился.

С стороны было забавно смотреть на сцену их беседы. Громадный, на две головы выше и на два плеча шире Когана, Бурлак сидел перед ним осенним воробышком. Всех и на каторге, и здесь, в Одессе, удивляло их отношения. «Слон боится моську»,– посмеивались люди. Но, то было не так.

…Коган крепко-крепко зажмурился. Глаза щипнула слеза, подкатившая от сжавшегося, как от ожога, сердца.

Не в боязни тут было дело. Совсем не в боязни. А в его редчайшем даре быть благодарным. Уникальном даре. Даре избранных. Таких, единицы. В остальном человечестве вместо него – червяк интереса.

Благодарность – не чувство. Чувство штука проходящая. Что хлеб с пылу-жару, сначала дурманит и насыщает, а потом черствеет и плесневеет. Благодарность – это пульс души. Это оголенный нерв долга. Долга Господу, давшему тебе жизнь. Не имеет значения какую. Хоть разово, но он одарил тебя благом жить. Без всякого подколодного интереса…

Но миром правят те, у кого душа не бьется таким пульсом. У них нет такого нерва. Те, у кого он имеется, для них разменная монета. Подручный материал для достижения своих интересов. Они считаются сильными, а те, что с пульсом благодарности – слабыми. Но благодаря именно им жизнь-таки воспринимается чудом. Божественным чудом.

Слон не боялся, а любил моську… Хотя моська бывало злобно обтявкивала его. Такое часто случалось в остроге, когда Сапсану приходилось заменять отсутствующих по каким-то причинам и Шофмана, и Заворыкина, обучавших грамоте каторожников. Лучше всех учеба удавалась Басурману. Он быстро выучился бегло читать и хорошо писал. Бурлак читал тоже неплохо, а вот с письмом у него никак не ладилось

– Осел копытом лучше след оставит, чем Спирин ручкой на бумаге,– в клочья разрывая лист и бросая обрывки на спину послушно согнувшегося гиганта, кричал Коган и заставлял его снова и снова все переписывать.

И тот покорно подчинялся.

Услышав однажды столь яркий педагогический перл Сапсана, Заворыкин, подоспевший к самому разгару урока, не выдержав, оборвал его.