Виза на смерть - стр. 13

– Про жену не спросил, а вот отец его, между прочим, – бывшая шишка в МИДе.

– Тем лучше. Значит, так. Сперва в МИД, а потом к Шрамковым. Побеседуйте, только смотрите, повежливее и поосторожнее.

Лобов кивнул.

В большой четырехкомнатной квартире Шрамковых было тихо. Василий Демьянович заперся в кабинете и с кем-то вполголоса переговаривался по телефону. Валентина Георгиевна лежала в спальне с мокрым полотенцем на голове. А Женя, стоя у кухонного окна и глядя во двор, где еще совсем недавно гуляла с ребенком, в который раз корила себя за то, что не уехала от родителей сразу после возвращения с дачи, как собиралась. «Надо было уехать, надо было уехать», – повторяла она в отчаянии, так как ей почему-то казалось, что если бы они с Машкой жили отдельно, то всего этого не случилось бы. Она и сама не могла объяснить – почему.

А вместо этого она снова дала себя уговорить. «Поживите хотя бы до Нового года, – просила мать плачущим голосом, – пожалей отца». И Женя сдалась.

С тех пор как похитили Машку, прошло два дня. Неужели только два? Ей казалось, что позади уже целая вечность, так невыносимо долго тянулось время в замкнутом пространстве квартиры, наполненном страхом и взаимной отчужденностью. «Надо обратиться в милицию», – заявил Василий Демьянович, который всю жизнь прожил не как хотел, а как было нужно. «Никакой милиции не будет, – ответила Женя, никогда не понимавшая и ни принимавшая принципов своего отца, – я хочу получить своего ребенка живым». – «Женя, Женя, что ты говоришь? – принималась плакать мать, – разве папа хочет чего-то плохого?»

«Никто никогда не хотел ничего плохого в этом доме, – думала Женя, – почему же здесь всегда было так невыносимо жить?»

Ей было шестнадцать, когда она впервые ушла от родителей и поселилась у Жени Белоуса, своего тезки, с которым познакомилась в Таллине на соревнованиях по картингу. Они пили пиво в кафе на Ратушной площади, и он рассказывал ей о своих родителях:

– У меня отличные старики: отец – сейсмолог, а мать – при нем, ездит с ними поваром. Представляешь, им по сорок шесть, а они влюблены друг в друга, как школьники. А твои чем занимаются?

Каждый раз, когда кто-то из ребят задавал ей этот вопрос, она испытывала чувство неловкости. «Мой отец – посол», – отвечала она, и на нее смотрели либо с завистью, либо с презрением: «А-а, номенклатура, все ясно…» Ей хотелось крикнуть: «Что – ясно? Что вам может быть ясно, если вы не живете в доме, где вас никто не понимает? У меня, конечно, есть шмотки, и видюшник, и даже компьютер, но у меня нет главного – ни любви, ни свободы, ни нормального общения». Но стоило ей начать что-нибудь объяснять, как в ответ ей раздавалось: «Ладно, не выпендривайся…»

С тех пор она стала скрывать от сверстников, кто ее родители, и тогда в Таллине Женя Белоус был первым человеком, который понял ее.

– Понимаешь, мой отец, наверное, неплохой человек, – говорила она. – Он не украдет, не ударит женщину, не обидит ребенка. Но он, он… не знаю, как объяснить… Он как машина… как хорошо отлаженный механизм… как передовица «Правды»… Как-то на лекции, которую его попросили прочитать в доме отдыха, он должен был рассказать о Швеции, где он был послом. Так он вместо того, чтобы сказать какие-то человеческие слова, вначале долго вещал о внешней политике партии и правительства, а потом так расписал Стокгольм, что если у кого из присутствующих и было желание когда-нибудь туда смотаться на досуге, то после этого оно уж точно пропало. Он даже не постеснялся сказать, что это город контрастов. – И мрачно добавила: – Если, конечно, кто-нибудь ему поверил…