Вираж (сборник) - стр. 6
А гармониста нашего Ванюшку, не могли в самой школе музыки не заметить. В силу таланта его самобытного. Приходили тогда, бывало, на уроки соответствующие «спецы» разные. К нам прислушивались, приглядывались.
Заботливо приняли в слои ряды паренька с «трёхрядкою». Но по другому профилю. По – ударному. И дали инструмент – ксилофон!
Мы раньше о таком и не слыхивали. Поражены были чрезвычайно.
Лично я – так до сих пор изумляюсь. Особенно не могу такого вообразить для нынешних времён лихолетних. Зато слова появляются «лихие». Вроде – «кастинга». Хотя самим фемидовым служителям похоже нравится.
«Как бы, конкретно».
Ну, да не мне судить.
Попробую об этом поведать далее…
И спросил меня тогда дружок школьный Деник:
– Тебя-то чего ж родители в музыку не отдали? Совсем нет слуха что ли?
А мне самому и обидно было, и радовался внутри, что на каторгу с каким-нибудь роялем за спиной ходить не надо.
– Из-за меня предки ссорятся, – горделиво так ответил я Деннику.
– Отец в Суворовское мечтает отдать, – это я естественно про себя.
– А мать? – тоже естественно поинтересовался друг мой.
Про маманьку свою, про её желание, сказать я не мог. Не только Денику, но и никому другому. В те времена-то…
Я и сам точно не знал – догадывался, лишь. Тайком, краем уха.
Хотелось бы мамке увидеть меня в семинарии. Ни хрена себе, да?
Уж, много-много позже узнал я, что кто – то в роду нашем сутану носил. Но что б тогда? Я?
И так ответил другу на вопрос для меня насущный. Вскользь, а позже сам назвал бы это «по-еврейски»:
– А ты сильно хотел бы сам-то ходить строем? В фураге суворовской?
Про семинарию, ясно дело, «затемнил» я. Как выразиться можно сейчас:
«Боже упаси» было мне тогда об этом обмолвиться.
И никому в этом не признавался никогда. Вот только сейчас Вам. Открылся.
По истечению стольких лет всяческих событий. Эпохальных.
А под конец того года учебного сверкнул в школьной жизни неожиданно яркий момент. Можно сказать – ослепительный. Лучезарный.
– Куда бежишь? Смотри, не споткнись, – за рукав формы школьной ухватил я Деника, подножку не успел подставить, в виде дружеского внимания.
– Идём…, бежим…, не успеем…, – задыхаясь, запинаясь, тащил меня за собой Денисов. – Там! Там в зале в этот…, в театр берут!
Мы еле-еле успели.
Серьёзный такой дяденька, в очках, ещё совсем даже и не старый, а напротив почти очень молодой, набирал из нас – «труппу».
Позже мы узнали и осознали это более, чем странное слово. А сперва просто было: многим хотелось «попасть в театр». Кто прознал об этом случаем. Как Денник. И я – за ним уцепившийся.
На сцене глупо выглядем Сёмка из восьмого. Стих какой-то читал.
Что-то про штаны. И про паспорт, что ли. Народу было – средне. Но никто, правда, не смеялся. Хотя была возможность. Сёмка уже тогда был толстоват. Потом в театре играл матроса. В тельняшке и с ружьём. Стих его, видать, понравился. Очкастому.
До нас с Деником очередь в конце самом дошла. Вернее не дошла вовсе. Нас он глядеть и слушать не собирался. Он с шестого класса брал. А у нас на сцене лампа переносная только одна была. Деник, хитрюга такая, сунулся помогать. С лампой, с этой. Таскать, подсвечивать.
Вот – он уже и в театре! Осветителем.
А мне в конце уж почему-то (как прибежавшему с осветителем, что ли?) режиссёр-очкарик благодушно разрешил: