Ветер западный - стр. 35

– Да.

– Хорошо, потому что я хочу сразу попасть на небеса. Туда, где они сейчас, я хочу увидеться с ними.

– С кем?

Она поднялась, сквозь решетку я видел ее маленькие кулачки.

– С отцом и матерью?

Кулачки разжались. Грязноватые гибкие ладошки раскрылись. “А Томас Ньюман? – хотелось мне спросить. – По нему ты тоже скучаешь? По Томасу Ньюману, что спас тебя, когда ты осталась сиротой, привез сюда и заставил Тауншендов взять тебя в свой дом. Ты будешь его вспоминать?” Моя пятка под табуретом наткнулась на железную шкатулку для хранения денег – шкатулку Томаса Ньюмана с заверенными бумагами на его земли и дом, свернутыми в трубочку и уложенными на дно. Ветер ломился в окна. Рановато было снимать с дверного косяка вторые четки, но я их снял. И догадался по кисло-сладкому запаху хмеля, что моя кружка с пивом опрокинулась, словно от порыва ветра, и на полу растеклась лужа. Но взгляд мой был прикован не к луже, но к угловому камню, где криво переплетались тусклые, пыльные полосы. Цвета мокрой шерсти и угасающего дня.

Ночь опускается на нашу церковь рано. Три оконца в западной стене малы и узки, поскольку за те деньги, что мог потратить приход, стекольщиков нанять не удалось. Ныне-то окна повсюду, огромные, высотой в четырех мужчин, сверкающие, как драгоценные каменья, повествующие заново о том, что Иисус родился, волхвы прибыли, Лазарь воскрес. Англия тянется ввысь своими необычайными соборами, будто она наконец повзрослела, похорошела и в ней проснулась любознательность. Страна богатых стекольщиков, которые если и возьмутся за работу, то не в Оукэме, а с такими, как мы, они и связываться не станут.

Я твержу Тауншенду: хочешь разбогатеть – дай людям стекло. А он в ответ: для стекла требуются песок и древесина, столько леса у нас нет, а покупать не по карману – стекловары изводят леса в Европе для нагрева печей, древесина идет по цене серебра. У нас же вдосталь коров, и питаются они травой, которой вокруг немерено, и размножаются непрестанно, и растут куда быстрее деревьев. Коровы лучше овец, у тех все силы уходят на отращивание шерсти, поэтому коровье молоко вкуснее, жирнее, гуще, и его больше, чем любого другого, – это добро нас озолотит. Сыр, говорит он. Сыр, вот в чем мы преуспеем.

А как же пшеница? – возражаю я. У нас сотни акров, где мы могли бы выращивать отменную пшеницу. Но Тауншенд отвечает, что земля нам нужна для пропитания, не для прибыли. Если засеем бо́льшую ее часть пшеницей и случится неурожай, как мы будем выживать? Тогда сахар, закидываю удочку я. Хочешь озолотиться – вложи деньги в сахар, за ним более не требуется ехать в Лондон теперь, когда грузовые судна швартуются в наших западных портах, и будь у нас мост, мы бы запросто развозили сахар на телегах и продавали порциями либо пекли сладкие булочки в жестяночках – богатеи от них без ума – и подслащали пиво для пущей крепости. Один фунт сахара в три раза дороже целой свиньи. Богачи к сахару пристрастились – говорят, что их языки устроены иначе, чем языки бедняков, которые не могут его распробовать, и по этой причине возомнили себя людьми иного сорта, высшего. Кладут этот сладкий песок в чай, выпечку, вино и варенье, сосут его, лежа в ванне, посыпают им сливы, унимают им орущих детей; мы переживаем пришествие сахара, с ним мы могли бы соорудить большое окно в западной стене, и вечером в церкви стало бы светло.