Ветер западный - стр. 33
Войдя в кладбищенские крытые ворота, я отметил, что парни, болтавшиеся вокруг дуба, исчезли, и до меня наконец дошло нечто неважное, но связанное с прочими беспокойными раздумьями, – я понял, чем эти парни занимались под дубом. Они не пытались забраться на дерево, нет, они дурачились, притворяясь то так, то эдак мертвым Ньюманом, зацепившимся за упавшее дерево на реке. Они разыгрывали его вторую смерть.
Молчание.
– Прошу, говори.
– Сперва вы, отче.
– Забыла, в чем хотела покаяться?
– Зато я помню десять заповедей наизусть и семь деяний милосердия. Спросите меня, я расскажу.
– Если ты их знаешь наизусть, нет нужды спрашивать.
– Но разве вы не должны испытывать нас, отче?
Я высвободил из капюшона левое ухо. Услышал, как она надула губы и нахмурила лоб и как обидчиво дернулся мускул на ее округлой щеке. Прислуга в усадьбе Тауншенда, Марджори Смит, в деревне ее прозвали Бесенком, и не без оснований; лет ей двенадцать или тринадцать, и, вероятно, следующей зимой она уже будет замужем.
– Испытывать тебя? Нет, зачем. Но скажи, какое из семи деяний милосердия ты совершила в недавнее время?
– Ни единого.
– Хуже, чем я опасался.
– Выходит, я нуждаюсь в вашем прощении, – прошептала она сквозь решетку, – а вдруг я сейчас помру, выдохну еще разок – и нет меня. – Она тихонько прыснула, и у меня от сердца отлегло, что было уже слишком; она снова выдохнула, и опять все обошлось. – Он там, наверху, мог сцапать меня.
– Он может… но только когда придет твой час.
– А-а, – просипела она.
Такая юная. Когда ее родители умерли от потливой горячки, она была совсем ребенком.
– Это не единственный мой грех, отче, на мне еще и кража. Сыроделы давай ругаться в своей спальне, и я не упустила случая, украла у них ветчины из холодильного шкафа на кухне.
– Называй их по именам, как положено.
– Лорд и леди Сыроделы, – сказала она.
– Тауншенд.
Нечто вроде да ну их послышалось в ответ. Ребячливая, озорная, строптивая, но относились к ней по-доброму – даже ее сыроделы; они взяли ее в дом против своей воли, Ньюман всучил им девочку, обязав их – как я выяснил позднее – отдельным договором. Хозяйка не желала брать слуг женского пола по причинам, которые не было нужды объяснять, и, однако, Тауншенды полюбили девчонку. Ребенка, заменившего им собственных четверых честолюбцев, давно покинувших Оукэм.
– Много ты украла?
– Целую гору. Но я срезала с разных сторон куска так, чтобы они не заметили.
– И большая получилась гора?
– Во весь подол моей туники.
– Зачем ты складывала ветчину в подол?
– Чтобы отнести к себе в комнату и потом съесть, а ела я ночью в постели, жевала и жевала, как овечка. Хотя могла бы слопать ее прямо на кухне, они еще долго орали друг на друга.
– Из-за чего они ругались, знаешь?
– В их доме толстые двери.
– Значит, ты ничего не слышала.
– Они препирались вот так. – Бесенок зашепелявила быстро, без пауз, и из этих свистящих и шипящих звуков иногда складывались внятные слова, фразы. Нашлялся, козлина. Старая развалина. Овцы и коровы. Понедельник. Опять дичь.
– Из этого мы мало что поймем, – сказал я.
– Ежели хотите понять, тогда вам придется самому подслушивать, отче.
– Э-э… хм, – сказал я.
Она была маленькой дикаркой, зайчишкой, не знающим удержу. Но, слыхал я, мужчины в очередь выстраиваются, чтобы посвататься к ней, сирота она или нет. Наверное, все дело в ее нездешних изящных округлостях и взбалмошности, словно росла она среди знати, а не в беспросветной нужде, пока родители были живы.