Вернуться к тебе - стр. 17
Меня никто не спросил, что я думаю про все это, а я все-таки сказал. У меня как раз начал ломаться голос, и, прежде чем что-то сказать, я всегда прочищал горло, чтобы случайно не дать «петуха».
«Не делай этого», – попросил я брата.
Да нет, не было у меня никакого особого мнения насчет войны. Я даже толком не соображал, во что может вляпаться Боаз, поступив на военную службу. Просто я никак не мог представить себе ни такое громадное расстояние, ни такие колоссальные перемены, но почувствовал, что перемены начинаются прямо тогда, прямо у нас дома. В тот вечер.
– С ним все нормально? – спрашивает у меня Кристина.
– Не уверен.
– Я спрашиваю, потому что не знаю, читаешь ли ты газеты. Там печатают всякие истории про то, как ребята возвращаются с войны домой с почетом. Про наши успехи в боях. Мы так рады, что наши близкие вернулись с войны – кто без руки, кто без ноги, – но понятия не имеем про то, как с ними обращаться теперь.
– Да нет, он в порядке. В смысле, у него ни царапинки. Кристина явно рада. Но все же говорит:
– Бывают другие раны, Леви.
Она сжимает мою руку и встает. Целует меня в макушку.
– Если решишь, что стоит об этом сказать, передай, пожалуйста, брату, что я заходила, – просит девушка и отворачивается.
– Кристина.
– Да?
Я понимаю одно: мне не хочется, чтобы она ушла навсегда.
– Не отказывайся, ладно?
– Никогда не откажусь.
Боаз ее уже бросал. Как-то раз на целое лето, после юниорского года в средней школе. Он уехал в Израиль, чтобы пожить в кибуце, где вырос абба. А я уехал в загородный лагерь. Боаз – в Израиль, я – в лагерь. Оба мы уехали, потому что так велел абба, но я-то оставил дома только Перл и Цима. Ну да, мне было невесело с ними расставаться, но нельзя же сравнивать Перл и Цима с Кристиной.
Боаз в Израиль ехать не хотел. Кристина не хотела, чтобы он уезжал, но черта с два абба бы отказался от задуманного.
«Ты должен узнать другую жизнь», – рявкнул он.
Когда я был маленький, акцент аббы меня убивал. Детишки вокруг меня с трудом понимали, что он говорил. Они смотрели на него озадаченно, склонив голову к плечу и наморщив нос. А иногда смеялись над моим отцом. Прямо при мне смеялись.
Но стыдился я на самом деле не только акцента аббы. Стыдился я того, как он говорил про то и это – так, будто внутри у него все жесткое, короткое и острое. Он не дружил с прилагательными. Если я говорил с аббой – не важно, о чем именно, – мне всегда казалось, что он меня в чем-то обвиняет.
Абба во многом стал американцем. Он женился на американке, с которой познакомился как-то раз летом, когда она приехала в Израиль с университетскими друзьями. Они вместе отправились в Бостон. Поженились. Воспитали сыновей-американцев.
Он свыкся с тем, что в Америке многое достается легко и просто. И все-таки всякий раз, открывая рот, мой отец превращался в иностранца.
Боаз заспорил:
– Но, абба, ты же уехал из кибуца. Ты больше не захотел там жить. Почему же ты меня заставляешь туда ехать?
– Потому, – сказал абба, делая ударение на каждом слове – так, будто Боаз иначе не понял бы смысла его слов. – Что. Ты. Должен. Узнать. Другую. Жизнь.
Они пререкались примерно с неделю.
В Израиле мы побывали дважды, в сумасшедшую летнюю жару. Совершили обязательные походы к Куполу Скалы и Стене Плача. Забрались на вершину Масады, поплавали в Мертвом море. Но большую часть времени мы провели в тесной квартирке – пили лимонад со странным вкусом, играли в карты с мамой, а абба в это время болтал со старыми приятелями на иврите.