Размер шрифта
-
+
Вера - стр. 3
И коль пройдешь во тьме палат
меня в стерильный снег вминая
Пятой
Тебе я крикну: Свят
И Ты прошепчешь мне: Родная
Боярыня Морозова
…И розвальни! И снег, голуба, липнет
сапфирами – к перстам…
Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет:
«Исуса – не предам.»
Как зимний щит, над нею снег вознесся —
и дышит, и валит.
Телега впереди – страшны колеса.
В санях – лицо горит.
Орут проклятья! И встает, немая,
над полозом саней —
Боярыня, двуперстье воздымая
днесь: до скончанья дней.
Все, кто вопит, кто брызгает слюною, —
сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною
везете вы на суд
Ту, что в огонь переплавляла речи!
и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей,
звездою Покрова!
Одна, в снегах Исуса защищая,
по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая,
горячий Осмоглас.
Везут на смерть. И синий снег струится
на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица
монашек, чьи черты
Мерцают ландышем, качаются ольхою
и тают, как свеча, —
Гляди, толпа, мехами снег укроет
иссохшие плеча!
Снег бьет из пушек! стелется дорогой
с небес – отвес —
На руку, исхудавшую убого —
с перстнями?!.. без?!.. —
Так льется синью, мглой, молочной сластью
в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью
ты не в венце-огнях,
А на соломе, ржавой да вонючей,
в чугунных кандалах, —
И наползает золотою тучей
собора жгучий страх?!..
И ты одна, боярыня Федосья
Морозова – в миру
В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья
у Бога на пиру!
Затем, что ты Завет Его читала
всей кровью – до конца.
Что толкованьем-грязью не марала
чистейшего Лица.
Затем, что, строго соблюдя обряды,
молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада,
смеялась громко ты!
Затем, что мужа своего любила.
И синий снег
Струился так над женскою могилой
из-под мужицких век.
И в той толпе, где рыбника два пьяных
ломают воблу – в пол-руки!.. —
Вы, розвальни, катитесь неустанно,
жемчужный снег, теки,
Стекай на веки, волосы, на щеки
всем самоцветом слез —
Ведь будет яма; небосвод высокий;
под рясою – Христос.
И, высохшая, косточки да кожа,
от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи,
уже в бреду гордясь,
Прося охранника лишь корочку, лишь кроху
ей в яму скинуть, в прах, —
Внезапно встанет ослепительным сполохом —
в погибельных мирах.
И отшатнутся мужички в шубенках драных,
ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны,
от вольного огня,
От вставшего из трещины кострища —
ввысь! до Чагирь-Звезды!.. —
Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи,
без хлеба и воды.
Горит, ревет, гудит седое пламя.
Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь – он меж перстами, меж устами.
Его не затоптать.
Из ямы вверх отвесно бьет! А с неба,
наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба,
снег – в яму и тюрьму,
На розвальни… – на рыбу в мешковине… —
на попика в парче… —
Снег, как молитва об Отце и Сыне,
как птица – на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный
степной волчицы вой… —
Струится снег, твой белый нимб безгрешный,
расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница,
где: лед ручья,
Распятье над бугром…
Страница 3