Великий распад. Воспоминания - стр. 81
А Временное правительство возилось с ним, как со здоровым. Только сторожа-солдаты, которых он ежеминутно звал к окошечку своей двери, делясь с ними своими страхами и галлюцинациями, раскусили протопоповский орешек. Его перевезли, наконец, в сумасшедшее отделение Николаевского госпиталя. Там он раздавал еще газетчикам интервью. Но пришли большевики, и мышеловка захлопнулась. На последнюю расправу Протопопова вытащили из больничной церкви, где он спрятался за алтарь, – вытащили, как зверя на убой. Шармер выл и кусался. И пристрелили его, как беглого пса>306…
Протопопов – плевок в лицо великой страны и народа. Протопопов – фокус, в который уперлась ложь Плеве и Витте, фанфаронада Милюкова и Гучкова, шулерство власти и кокетство общественности, – сгусток всей российской скверны, фальшивый аккорд из взятых вразброд нот. Протопопов – баланс кредита и дебета последнего сорокалетия русской государственности и общественности, приставленная к ней точка. Когда-то о «точке» к реформам мечтал кн[язь] Мещерский. Ну, вот ее и поставили. Хоть и мелкий жулик, Протопопов органически связан с такими крупными палачами России, как Аракчеев, Булгарин, Плеве. Хоть и выпоротый конокрад, Распутин органически связан с вельможами и конюхами. Надо лишь дивиться нашему удивлению перед этими двумя яркими надписями на стенах, в которых мы пировали. Протопопов и Распутин – наше «мене, фекел»…>307, двоеточие, открывшее страницу блудодейства черни, после блудодейства интеллигенции.
Мы осуждали двор за Распутина, мы боролись с Протопоповым. Так иные эскулапы борются с галлюцинациями свихнувшегося мозга, осуждают холерную бациллу. Скрежеща от зависти, в пафосе гражданского негодования, Милюковы и Гучковы грозили Царскому. А в Царском дивились:
– Вы же требовали парламентаризма… Я и вручил власть парламентарию…
От Радищева к Распутину, от Лориса к Протопопову – такова голгофа российской державности.
Глава XIV
Витте>308
Восход[79]
После 1-го марта 1881 г. страницы русской истории поворачивались довольно быстро. Одной из таких страниц был всеподданнейший доклад министра финансов, профессора] Бунге о том, что «ресурсы Российской империи истощены». (О Бунге Мещерский писал, что он «ест суп из куриных перьев»).
Честнейший и ученейший человек, до моральных и умственных высот коего и не мечтали дотянуться его преемники Вышнеградский и Витте, Бунге исповедовал свой взгляд на Россию, и взгляд этот в ту пору разделяли многие. Россия для этих людей была страной патриархально-земледельческой, дворянско-крестьянской, материальные ресурсы коей ограничивались добыванием. Люди эти были убежденными сторонниками самодержавия на славянофильский лад («вы наши – мы ваши»), и всякий уклон с этого пути считали авантюрой не только экономической, но и политической. Кажется, именно политика и стояла в ту пору поперек экономики. Так было, по крайней мере, при Лорис-Меликове и Абазе. Но казна, истощенная турецкой войной, народное хозяйство, расстроенное обесценением продуктов земледелия (рожь продавалась по 50 к. за пуд, овес – 60 к.), и финансы – расшатанные махинациями с рублем на берлинской бирже, – сделали к 90-м годам экономическую тревогу весьма острой. Нечего и говорить, что Бунге не решился бы на свое скандальное признание, не имея за собой поддержки в сферах придворных, бюрократических и дворянских. Хоть и смутно, я помню то время, когда в гостиных и в обществах (Вольно-экономическом