Великий распад. Воспоминания - стр. 75
Передо мной был дряхлый старик с потухшим взором когда-то стальных глаз, трясущийся телесно и душевно. Он уловил мое изумление и горько, тоскливо улыбнулся. Был час полночный, и никто не мешал нашей задушевной беседе в министерском особняке на Фонтанке.
– Что же будет, Борис Владимирович, – резюмировал я нашу затянувшуюся беседу. – Вы воюете на два фронта: с Германией и с Россией. Мыслима ли победа при этих условиях? И хватит ли Ваших сил?
Штюрмер поник сединами.
– Да, да, на два фронта. Это верно. Я иду в ногу с Милюковым, Гучковым и Бурцевым в деле обеспечения нашей победы над Германией. Ради этого я даже выпустил на свободу Бурцева, хотя и знаю, что, если у него в одном кармане бомба против Гогенцоллернов, то в другом – против Романовых>275.
– Бурцев для вас менее опасен, чем Милюков.
– Знаю, знаю. Но в деле обеспечения победы мы с Милюковым солидарны.
– Между тем партия кадет, насколько мне известно, обвиняет вас в склонности… к сепаратному миру. И не только вас, но и Царское Село. Над мятущимся Петербургом, очевидно, витает какое-то роковое недоразумение. Антидинастическое настроение, заваренное Гучковым и поддерживаемое Милюковым, опирается на германофильство Александры Федоровны (Распутин тож), коих агентом, якобы, состоите именно вы>276. На эту тему я наслышался такого, от чего волосы шевелятся.
Одни, во имя победы, готовят революцию, другие, тоже во имя победы – углубляют самодержавие… Или я окончательно оглупел, или, извините, вы… недостаточно зорко всматриваетесь в нарастающие вокруг вас события. Вы – самодержавник, а Милюков – революционер, вы выступаете bras dessus – bras dessous[76]. Но Милюков считает вас… предателем, а вы его – бунтовщиком. Как в известном анекдоте, где два купца в Бологом уселись в один вагон, причем один ехал в Москву, другой в Питер, и оба дивились такому «фокусу» – так и вы с Милюковым в одном и том же вагоне едете и к самодержавию, и к революции. Но на этот раз это уж не анекдот. Не представляется ли вам, что один из вас должен покинуть вагон? Или, выражаясь грубо, – один из вас выкинет другого? Я ведь говорю не премьеру, политику коего не разделяю, а Борису Владимировичу, которого привык уважать…
Штюрмер слушал, вытирая лоб платком. Ему было тяжко. И я уж пожалел о своей откровенности.
– Что же вы хотите сказать? Что я должен сделать?
– Победа и самодержавие – два конца качели. Кто хочет победы, должен отказаться от самодержавия. И наоборот. Обезоружить клевету на Вас и на Царское, вырвать инициативу действия из рук Гучкова и Милюкова вы можете лишь одним…
– Чем?
– Даруйте России искреннюю, полную конституцию…
Старик вздрогнул, побагровел.
– Вы знаете меня 25 лет. Менял я когда мои убеждения? Пока я жив и у власти, я не уступлю ни йоты…
– Тогда уступите в воинственности! Ищите путей к миру. Не сепаратному, а общему…
Штюрмер встал, прошелся, морщась от болей.
– Вот что, мой друг! Запомните это! Дни мои сочтены. Говорю с вами, как со старым другом. Без свидетелей… Если есть в России человек, алчущий победы над Вильгельмом, ненавидящий его всеми фибрами и который не пойдет ни на какие компромиссы, то этот человек сидит в Царском – Николай II. И его супруга… Об ней Бог знает, что говорят. А она не выносит Вильгельма, оскорблявшего ее в детстве – и ее и ее брата, герцога