Великий художник - стр. 5

Генри просидел много часов любуясь портретом. Он не знал эту девушку, она всплыла ему во снах. Однажды, увидев ее ночью, он засыпал, моля бога, послать ему снова и снова этот сон. И он получил ответ. Он видел ее еще несколько раз, точно запоминая ее черты, четко отображая их на холсте. Генри никогда не видел ее, засыпая трезвым. По правде, раньше он не часто пил спиртное. Но, с тех пор как она явилась ему, он стал пить каждый вечер, чтобы увидеть ее снова, хоть на миг. Иногда это получалось. Чаще всего нет. Бог был милостив лишь к страждущим. Но в страданиях нужно знать меру, золотую середину. Ища подтверждение того в Писании, он находил это лишь в философии Аристотеля, говорившего, что «добродетель – это баланс между недостатком и избытком качества», да еще, что «мужество находится между трусостью и безрассудством». В Библии он не нашел ни единого четкого подтверждения сей мудрости. Пастор в ближайшей часовне не редко приводил ему библейские стихи, но все они были «притянуты за уши» к этой морали, более древней, чем сама Библия. Екклесиаст 7:15—18, Иов 23:9—15… Все это было не то. Во всем был противный Генри посыл, что нужно бояться и быть в страхе перед тем, кто делает, что хочет; слепо идти по пути, проложенному для тебя твоим угнетателем и не важно праведный ты или нечестивый, в любом исходе ты можешь прожить долго или скончаться скоропостижно, от тебя ничего не зависит, ты лишь должен быть послушен. В античной философии ты сам был хозяином своей жизни и должен быть мужественен, а не труслив (но не до безумства), добродетелен, но в ту меру, что ты сам определил для себя. И потому Генри отрекся от англиканства и стал верить больше в Зевса, чем в Христа, не считая, конечно же, «ничто», во что он верил более всего. Его главным аргументом в сей ереси было то, что, когда он напьется он видит «ее». Если он трезв, то он видит иное, не имеющее никакого для него значения. Ежели он выпьет слишком много, то все, что он видит, – это морда Роя наутро, которая говорит ему, что он слишком громко храпит. А значит спирт и золотая середина – главное, что может быть в жизни. Потому, даже будучи пьяный в хлам, он останавливал себя, упорно не помня этого, и шел спать домой, чтобы увидеть ее во сне.

Что он делал, увидев ее? Во сне он признавался в любви, эти сны всегда были лишены пошлости физического влечения, она была для него лишь духовной сущностью, частью души его собственной. Что он делал, увидев ее на холсте? Он благоговел, дорисовывая ее, смотрел часами на ее лик, представляя, как она оживет, выйдет из картины и заговорит с ним. Генри знал, что эти мечты неосуществимы, он не был сумасшедшим. Но мечта не угасала в нем ни на миг. Для него не имела никакого значения вероятность воссоединения с его возлюбленной. Не имела никакого значения его будущность и жизнь. Все, что он хотел, все, о чем он мечтал, – это здесь и сейчас. Быть рядом со своей любовью, смотреть на нее, безнаказанно трогать пальцем ее лицо, говорить с ней, пусть и не получая ответа, но иметь монолог вместо диалога – уже лучше, чем ничего. Тем более, если это был диалог. Ведь если ты представляешь ответы собеседника, то чем это отличается от реальных его ответов? Как часто мы общаемся с другим человеком, но слышим лишь то, что хотим услышать? Не является ли каждый диалог монологом, который мы мним себе беседой с кем-то другим, беседуя лишь с самим собой? Хотим ли мы слышать те ответы, которые нам неудобны? Или мы лишь подстраиваем свои монологи под беседы с другими людьми, чтобы доказать себе правоту собственного мнения? Собственного «Я»? Не оно ли одно важно нам? Не наделяем ли мы своих партнеров теми качествами, что соответствуют нашему «Я», ведь нам так удобно. А, когда они не отвечают нашим требованиям, мы их отвергаем, как неподходящих нам. Не лучше ли тогда найти себе портрет, секс-куклу или тому подобное, что мы наделим всем, чем мы хотим, но что не проявит свою индивидуальность несовместимую с нашей?