Великая пустота Волопаса - стр. 5
Распахнув глаза, он застиг венец кражи. Застукал, что называется. Ловчила-карманник
нежнейше, словно устрицу, тянул портмоне из дамской сумочки.
На миг он даже залюбовался, поскольку ценил всякое мастерство, но тут же схватил вора за шиворот, о чём давно мечтал, и приподнял, будто нашкодившего кота, над деревянным полом.
Тот, сперва огорошенный, не разумея, как запорол верное дело, вяло обвис. Однако быстро опомнился, выронил портмоне и начал корчиться, скулить, пускать обильную слюну, прикидываясь юродивым, даже прорицал невнятно о скором конце света.
Не заурядный попался воришка, а редкого чарующего таланта. Пленил весь трамвай, включая вагоновожатую. Все приняли его сторону, не желая никаких объяснений, да так яростно навалились, что волей-неволей пришлось отпустить.
Более того, заставили предъявлять документы. В сердцах вышел он из сумасшедшего трамвая, не доехав пару остановок. На другой же день сменил маршрут. Хоть и дольше до службы, на двенадцать с четвертью минут, а глаза бы не видали того трамвая.
Он работал начальником отдела технического контроля в «почтовом ящике». И в раннем детстве это глупо веселило меня, потому что у нас на заборе висел сколоченный им же деревянный почтовый ящик, в котором сроду не было ни газет, ни писем, а проживал одинокий старый дятел в красной шапочке. Почему-то я живо представлял, как он строго сидит весь день в таком же точно ящике, в красной шапочке и чёрных нарукавниках.
Впрочем, ему очень шло – проверять качество и надёжность. Казалось, всех помаленьку испытывает. И меня, конечно, в том числе. Когда на даче разобрали старый сарай, и возвысилась чёрная и неприступная дощатая гора со множеством кривых, ржавых гвоздей, он подошёл с гвоздодёром, тяжёлым, как лом, и предложил коротко:
– Выдирай, распрямляй, складируй – пять копеек за гвоздь.
Это был щедрый воспитательный жест. Гвоздей бы хватило, пожалуй, на новый велосипед. Но я выдрал пару штук на мороженое, попросил расчёта и убежал играть в футбол. Думаю, с тех пор он сильно охладел ко мне.
А потом, сухой и мягкой осенью, когда поредела листва, выказался мешок с бутылками, припрятанный в кустах бузины у калитки. Он позвал меня, будто сыскал подберёзовик.
Мешок был тяжеленный, распёртый бутылочными горлышками и днищами. Отталкивающей внешности. Примерно моего роста. Едва приподнять. Ни за какие бы деньги не потащил через ручей и колхозное поле, мимо профилактория и кооперативного магазина до приёмного пункта стеклотары, где большую часть года проводили учёт.
– Правильно! Вот и схоронил до поры, до времени, пока сил накопишь, – сказал он, чутко наблюдая за выражением моего лица, уже сразу и навсегда решив, чьих рук дело.– Чего отпираться? Хотел украдкой сдать бутылки, разжиться тишком. Да ты сознайся – особенно худого тут нет. Просто скажи правду.
Он твёрдо убедился в моём вранье, в бессмысленном тупоголовом запирательстве. Не знал я, какие найти слова, чтобы поколебать его крепость. Не было, похоже, таких слов. Тогда я предложил испытание на детекторе лжи.
– Полиграф!? – невесело усмехнулся. – Его-то обманешь, а меня – дудки. – Взвалил мешок на плечо и отнёс к дому.
Долго лежал этот мешок с бутылками на виду, у крыльца, под дождём и снегом, пока я сил набирался.
Серым, рогожным каким-то деньком отвёз на тележке к приёмному пункту, а того и в помине уже нет – снесли что ли. Оставил мешок в канаве.