Великая грешница - стр. 25
– И мне расскажешь, милый старичок? – проникаясь к убогому почтением, вопросила царевна.
– Вестимо, царевна-голубушка. И про бедного Лазаря и про индийского царевича Иосафа, и про Алексея, божьего человека. Вот послушай…
Старец-калика неторопко рассказывал, и Ксения жадно слушала, впитывая в себя каждое слово, а Мария Федоровна смотрела на нее, и уже в который раз отмечала: и до чего ж вдумчива царевна, все-то ей постичь хочется, все-то изведать.
– А скажи, милый старичок, откуда столь слепых развелось?
– И-эх, голубушка, – вздохнул калика. – Русь-то у нас мужичья, крестьянская. А сколь осень да зима на Руси тянется? Долгие месяцы, и все в темной избе, коя топится по-черному и в коей дым ежедень глаза ест. Из темной избы вышел – и зажмурился от снега белого, аж глазоньки заломило. Токмо приглядишься – вновь в черную избу лезь. Надо лапти плести, корзину из ивняка ладить аль какое другое изделье. Лучина дымит и чадит… А летом, в страду, когда на гумне хлеб цепом молотишь? Сколь острой шелухи очи застят? Где уж зрячим остаться? Вот и развелось на Руси калик великая уймища… А вот мне, голубушка, и вовсе не повезло, ибо отроду слепым на свет божий явился.
– Отроду? И как же ты, миленький старичок, белый свет представляешь?
– С чужих слов, голубушка, про него пою, что и белый он, и великий он, и про звезды частые, и про красное солнышко. Все из чужих слов. Вот поутру мне молочка похлебать дали. Вкусное оно, сладкое. Поел его – сыт стал, а какое оно – не ведаю. Говорят, белое. А какое, мол, белое? Да как гусь. А какой, мол, гусь-то водится? Так во тьме и живу.
В очах Ксении застыли жалостливые слезы. Она поднялась из креслица, ступила к старичку и обняла его своими легкими, нежными руками…
Все двенадцать верховых богомольцев собрались в Потешной палате. Когда царица, царевич и царевна уселись в свои золоченые кресла, слепцы тягучими голосами запели:
Царица Марья, закрыв глаза, дремала, царевич Федор безучастно поглядывал в оконце, цветными стеклами расцвеченное, дурки, карлицы и шутихи, шушукаясь, лакомились орехами и леденцами, а царевна чутко ловила каждое слово слепцов-бахарей. Ее восприимчивая душа остро сопереживала Федору Тыринову и его матушке, угодившей в беду. Пресвятая Богородица, ужель погибнет несчастная женщина от злобного змея? Помоги же ей, Матерь Божья!
А бахари, словно почуяв настроение царевны, еще громче песню свою повели:
Царица Марья открыла глаза и протяжно зевнула. Докука ей убогих слушать. Будь ее воля, она никогда бы калик в терем не пустила. Их дело с нищенской сумой бродить, а не в государевом дворце проживать. Это скудоумный Федор Иоанныч убогих в царских теремах приютил. Он только и знал на звонницы лазить, в Крестовой денно и нощно молиться да песни калик перехожих слушать. Надеялась, что супруг выдворит убогих из дворца, но тот веско заявил: «То не нами заведено, не нам и стародавний обычай рушить». Мужа-царя не ослушаешься. Сиди и слушай их тоскливое пение.