Ведяна - стр. 35
– Не куда, а когда. В двенадцать машина. С «Итилитскими зорями», им техник нужен. Это недалеко, Ведянино, семьдесят километров.
– Так пусть Тёмыч, в смысле, Тимофей…
– Он остаётся, – безапелляционно отрезала Стеша. – Завтра репетиции, кому вести? И ещё они звонили, просили диджея. У них заболел. А им надо, праздник там села.
– Степанида Борисовна, да вы что! – Рома уже серьёзно возмутился. Вести деревенскую дискотеку ему не улыбалось ни капли. – Это же до ночи вообще!
– Назад тебя заберут. Не переживай, водитель вернётся, всё увезёте.
– Степанида Борисовна, но это же просто…
– Я не поняла, Судьбин! – Она сделала большие глаза. – Это что такое? Я тебе шабашку нашла, люди деньги платят, живые. Тебе, тебе, заметь, не ДК. Благодарить должен. Всё, ничего не хочу слышать. Завтра, в двенадцать, машина от крыльца. Ты куда шёл?
– В реквизиторскую, – буркнул Рома.
– Вот и шуруй.
Рома её уже не слушал. Он протаранил коробкой дверь и двинул по коридору. Он был злой. Шагал, вышагивая собственную ярость. Особенно острую от бессилия. Особенно острую от зависимости. Он ненавидел зависимость, он всегда пытался её избегать, жить для себя, ни к кому и ни к чему не привязываясь – и всегда вляпывался в неё, как в коровью лепёху на дороге – бамц! И потом отмывайся. Зависимость – это беспомощность. Но неужели и сейчас он беспомощен? Неужели не может послать всё это: и Стешу, и ДК, и вообще всё – и уехать куда-нибудь? Да пожалуйста, да в любой момент!
В таком состоянии он вломился в подсобку за сценой – и налетел на знатное собрание. У стола сидели: техник Петрович, тот самый, который рассказывал про физиологическое неприятие секса после тридцати; сторож Капустин, просто тот самый; а главное – господин Подавайкин, он же Помогайкин, он же Подслухайкин и так далее, а настоящую фамилию его Рома если и знал, то не помнил. Звали Семён Василич. Работал этот товарищ, вообще-то, наверху, в конторе, но ошивался у технарей, как будто тосковал по упущенному призванию – ломать и чинить, фигачить и рушить. Впрочем, главное дело жизни он не упускал – был он стукачом, и стукачом знатным. Он даже выглядел как классический советский стукач, по крайней мере, Рома именно так их себе представлял и был удивлён в своё время, попав в ДК, что типаж этот не вывелся, а процветает: маленький, кругленький, лысенький, не человек, а скользкий обмылок. Семён Василич и говорил прозрачным, невнятным голоском. Никакашечным, как дед сказал бы.
У Ромы даже что-то в голове щёлкнуло, как увидел его: вот с кого начались все проблемы: и кран этот, и всё. Он так и застыл в дверях, вцепившись глазами в Семён Василича, а тот сидел как ни в чём не бывало и улыбался ему прозрачной улыбочкой.
– А, Ром-мыч! Чалься! – прогремел Петрович, однако услужливо подвинулся вместе с табуреткой именно Помогайкин. Рому передёрнуло, он отвёл глаза.
– Господа трапезничать изволят?
Он прошёл в дальний угол, где была дверь в кладовку, гордо именовавшуюся реквизиторской, открыл, и, не глядя, зафутболил коробку со снеговиками в пыльную темноту. К столу вернулся, уже немного успокоившись, как будто избавился не только от коробки, но и от своей злости.
Пахло едой и какой-то кислятиной. На столе всё было прилично – чай, бутеры, пластиковые контейнеры с остатками картошки и котлет перед Петровичем, грустно сморщенный одинокий солёный помидор перед таким же грустно сморщенным Капустиным.