Вечный Град (сборник) - стр. 45
После отъезда госпожи Город для Веттия опустел. Помимо всего прочего его мучила жгучая ревность при одной мысли о Великом Учителе. Вспоминая, какими восторженными глазами смотрела на него Марцелла и какая хищная плотоядность порой мелькала во взгляде Учителя, когда он останавливался на ней, Веттий до скрипа стискивал зубы и сжимал кулаки. Он подумывал отправиться вслед за ними, но где именно они собирались остановиться в Кумах, не знал, а главное – даже последовав за ними, он едва ли достиг бы желаемого.
Поделившись своей бедой с Гельвидианом, Веттий спросил:
– А что бы сделал ты?
Тот задумался.
– Незавидное твое положение! Твою красотку и зовут Нония – то есть слово «нет» в самом ее имени. Не случайно же ноны считаются неблагоприятными днями.
– Ее никто так не называет. Все зовут ее Марцеллой.
– Ну, пусть так, хотя, как ни называй, родовое имя со счетов не спишешь. Но главная беда не в этом, а в том, что любит она не тебя. Поэтому, последовав за ней, ты подвергаешься опасности окончательно ей опостылеть. Я бы, честно говоря, попробовал ее забыть.
– Это невозможно! – горячо возразил Веттий.
– М-да, любовь твоя выросла быстро, как лук-порей, и при этом крепка, как пальма! Ну, в таком случае подожди: вдруг ей опостылеет твой соперник?
– Я и трех дней не могу прожить, не видя ее, а тут целых три месяца!
– Ну, во-первых, скоро мы с тобой поедем в наше номентанское имение, так что ты немного отвлечешься. Кроме того, пока тебе надо бы за это время наверстать упущенное. Твои учителя забыли, как ты выглядишь. Я тут недавно встретил Аполлинария, он живо интересовался тобой и говорил, что у тебя, несмотря ни на что, значительное дарование, и было бы жалко зарыть его в землю. Кстати, на днях в Атенеуме ожидается выступление известного софиста и платоника Максима из Тира на тему «Следует ли почитать кумиров», и потом состоится публичный спор философов в присутствии самого августа. Пойдем?
Слова о номентанском имении несколько оживили Веттия. Он вспомнил слова Марцеллы и подумал, что те места еще хранят следы ее ножек, помнят ее голос. На спор философов ему идти не хотелось, но чтобы чем-то заполнить пустоту, он согласился.
В день публичного спора одеон Атенеума гудел, подобно улью. Старые и юные, маститые и безвестные, бородатые и безусые, одетые в философские паллии и юношеские хламиды и лацерны – учащие, учащиеся и просто интересующиеся собрались под эти полукруглые своды и заполнили собой все ряды сидений, поднимавшиеся вверх, как в театре, и проходами разделенные на клинообразные отсеки. Веттий и Гельвидиан не без труда нашли себе места, им пришлось даже разделиться, потому что двух мест рядом не нашлось.
Наконец на ораторском возвышении появился выступающий, встреченный приветственными криками. На вид ему было лет около сорока, в его жилах явно текла не только греческая, но и какая-то восточная кровь; он был смугл и черноволос, в волосах и в бороде красиво выделялись отдельные седые пряди. Он, несомненно, привык к поклонению толпы и держался очень уверенно. На нем был белоснежный гиматий, и, судя по всему, вестиплики не один час потратили на то, чтобы живописно уложить складки.
Ждали прибытия августа, и ровно в назначенный для выступления час он появился в сопровождении еще одного своего бывшего учителя, а ныне префекта Города, седовласого, немного угрюмого Юния Рустика, а также двух всегда находившихся при нем префектов претория. Фронтон, как говорили, не пожелал даже слушать Максима, считая стиль его выступлений образцом дурного вкуса. Говорили, что якобы он сказал о тирском ораторе: «Его лекифы переполнены, и их больше, чем у стареющей гетеры, – боюсь задохнуться от благовоний».