Вечерний день - стр. 27

– Открывайте, старый греховодник, – она склонила голову чуть набок и, казалось, сейчас еще покажет ему язык, – я же знаю, что вы дома, слышала ваши шаги на площадке и сейчас, когда вы к дверям подошли. А я такие замечательные пирожки с капустой испекла, даже вам можно на ночь.

Кто-то из умных людей, кажется, Станислав Ежи Ленц, сказал: «Дикий кабан» в устах женщины звучит все же лучше, чем просто «кабан». Так и сейчас из двух в общем-то неприятных слов соседка сложила фразу, даже симпатичную своей лихостью и каким-то несовременным привкусом. Как будто речь шла о вельможе екатерининских времен.

«Хотя какой я греховодник?» – подумал Платонов и открыл дверь.

На площадке было темновато, и в коридоре у себя свет Владимир Павлович не включил, поэтому Анастасия рассеченную губу сразу не заметила.

– Немедленно идемте ко мне ужинать и пить чай, – скомандовала она, – я же знаю, что вы только что вернулись и наверняка голодный.

– Сама пропадала невесть где целую неделю, – недовольно вполголоса пробурчал Платонов и отправился в глубь квартиры, – а теперь явилась командовать.

Он вдруг почувствовал, что действительно проголодался.

– Куда это вы направились, Владимир Павлович? – догнал его веселый голос соседки. – Это что у нас – «бунт на корабле»? Подавим быстро и жестоко – будете лишены добавки.

– Да я хотел сыру с собой взять, – начал оправдываться Платонов, – я очень вкусный сыр обнаружил недавно.

– Ладно, уговорили. Если понравится, получите половину того, что вам было предназначено.

– Не понял, а почему половину? – голос Владимира Павловича глухо звучал из глубины квартиры, войти Анастасии внутрь он так и не предложил. – Это дискриминация какая-то.

– А за ворчание стариковское. Я вам в прошлый раз сказала, на кого похож старый брюзга. И не делайте вид, пожалуйста, что вы такой и есть, все равно не поверю, не старайтесь.

– Именно такой я и есть, – Платонов появился в коридоре, держа в руках не только сыр, но и бутылку коньяку. Одет он был уже в джемпер и джинсы. – Кстати, а почему это вы назвали старческую любовь позорной?

– А это не я, – беспечно сказала Анастасия, они уже шли к дверям ее квартиры, – Это Федор Иванович.

– Какой еще Федор Иванович? – ревниво спросил Платонов.

– Тютчев Федор Иванович, великий русский поэт. Годы рождения и смерти назвать или сами помните?

Вот это она его умыла. Владимир Иванович стихи любил не особенно, но к Тютчеву относился почтительно. У него даже была редчайшая книга Федора Ивановича, отдельно изданная «Урания» тысяча восемьсот двадцатого года, когда Тютчев был еще студентом. По слухам, тираж был пятьдесят экземпляров. Все это так, но стихотворения этого он не знал.

Квартира за то время, пока он здесь не был, приобрела жилой и даже уютный вид. Принимали его не на кухне, а в комнате. На столе стояло два прибора, свечка в затейливом подсвечнике. На одной из тарелок Платонов увидел дворянский герб с изысканным вензелем. Он взял ее в руки, чтобы внимательно рассмотреть, перевернул, глянул на марку.

– Это последняя осталась, – услышал он голос Анастасии, – мама из старинного дворянского рода, у них когда-то был целый фамильный сервиз, а теперь вот только одна тарелка осталась. Уроню как-нибудь, и все мое дворянство окончательно забудется.

Владимир Павлович задумчиво смотрел на нее.