В Стране Дремучих Трав - стр. 7

Я не знал, что сказать. Смешное, нелепое положение: полутемный вестибюль института, длинные ряды пустых вешалок за барьером, я со спичечной коробкой с микрописьмами в протянутой руке, а Павел – в другом конце зала – засовывает в урну букет, который я бережно нес через весь город.

Вдруг дверь одной аудитории открылась, и шумная группа студентов ворвалась в зал. Они, видно, еще не остыли после полученной только что консультации и яростно спорили.

– Павел, что случилось? – узнал я голос Лены.

Я попытался что-то объяснить. Все сразу замолчали и с недоумением посматривали на меня.

– Не пройдете ли вы в кабинет? – сказал мне человек со спокойными, уверенными движениями, перед которым расступились студенты.

Вот при каких несколько странных обстоятельствах я оказался не на пароходе в море, а в кабинете директора педагогического института – Степана Егоровича Тарасевича. Сижу и смотрю на стол, где лежат две крошечные записки с микротекстом, а рядом с ними – обычные листы бумаги. На них машинистка напечатала через два интервала текст, который читали под сильной лупой.

Жду. Вот сейчас вместе с директором института придет автор микрозаписок студент Белянкин. Он скажет, что все это его личное дело, шутка, как справедливо утверждает Степан Егорович. Дождусь их прихода и отправлюсь на пристань.

Директор положил перед студентом спичечную коробку с листочками и текст, переписанный на машинке:

– Белянкин, ответьте, пожалуйста, на три вопроса. Первый: что за странная манера вести переписку при помощи микрофотографии? Вопрос второй: почему вы отпираетесь от своих писем и так нелюбезны с человеком, который деликатности ради возвращает их вам? А теперь и третий вопрос: из писем видно, что вы собираетесь в какое-то длительное путешествие. Я не против туризма, но скажите, пожалуйста, что это за барометр… Дижонваля?

– Степан Егорович, не писал я этих писем! Я сразу об этом сказал еще там, у вешалки!

– Как же так? Букет – ваш, а листки в этом букете – чужие?

– Степан Егорович, действительно цветы я собирал, но записок этих не писал. Я накануне другое письмо написал и собирался отдать. Вот оно! Впрочем, я не могу вам его показать, это только для… Ну, словом, личное… – Белянкин смутился и замолчал.

В его ответе чувствовались правдивость и юношеская искренность, а в самой недоговоренности – беспокойство: разве можно, чтобы не Лена, а кто-то другой прочел его письмо? Студент стоял перед нами молчаливый и сосредоточенный, и рука крепко сжимала письмо. И как раньше там, в вестибюле, где я пытался вручить вместе с букетом крошечные листки, так и здесь, в кабинете, я разглядел на его побледневшем лице оттенки злости и негодования: зачем кто-то чужой и посторонний вмешивается в его жизнь.

– Хорошо, Белянкин, я вас больше не задерживаю, – сказал директор.

Белянкин уже был у дверей, когда Тарасевич с неожиданной для него горячностью воскликнул:

– Как же эти странные листки вдруг оказались в букете студента моего института?!

– Степан Егорович, – обернулся к нам Белянкин, – видно, листки кто-то уронил на цветы.

– А где вы собирали букет?

– Около старой, заброшенной беседки, что за рощей. Вечером… Съездил на попутной машине – туда и обратно. Там еще база райпищеторга.