В споре с Толстым. На весах жизни - стр. 45
Местечко – такое:
«Мужчина, который близится к 30 годам и не женился, пусть уж лучше совсем не женится. Мужчина, который до 40 лет не стал наместником, пусть уж не тужит по наместничеству. В 50 лет пусть не основывает большого хозяйства, а в 70 не пускается в путешествие. Почему так говорится? Потому что для него время на такие дела прошло, и если он пустится в них, то ему останется лишь мгновенье, чтобы ими наслаждаться».
Очень умные люди – китайцы!.. То-то и есть, что каждый возраст не должен упустить то, что ему свойственно, и должен жить не по законам предшествующего и не по законам грядущего возраста, а по законам и требованиям возраста своего. Юноше, например, не изжившему своей силы, не надо проповедовать о самоотречении, аскезе и отшельничестве. Все это в свое время придет. Точно так же человеку зрелого возраста и тем более старику вовсе не подходит образ жизни юноши: продолжая гоняться за внешним, телесным, он может упустить возможность плодотворного творчества, упустить духовное и тем самым стать в жалкое и недостойное положение. Последнее, между прочим, случилось с Гафизом, знаменитым иранским поэтом XIV столетия.
Член секты дервишей и софи>42 в течение почти всей жизни, аскет, богослов и философ, с презрением попиравший в своих проповедях и религиозных гимнах все плотское, за что и получил прозвание «мистического языка», он вдруг под старость лет отказывается от прежнего направления своей жизни, принимается пить, весело жить и славословить в чудесных стихах все радости плотского существования и прежде всего женскую любовь, чем одних приводит в негодование, а других в восторг.
пел старик Гафиз.
Бедняга! Ему бы в молодости отбыть все это, а он… А он пожертвовал свою молодость дервишеству.
Толстой любил, идеализировал крестьян, ставил их в пример, призывал всех жить по-крестьянски.
Но… ведь его общее мировоззрение во многом, – может быть, в основном, – не имело ничего общего с крестьянской жизнью, с подлинным ее духом и характером. Там – здоровая, веселая, грубая, почти что только животная трудовая жизнь людей, больше чем наполовину живущих телом и для тела, здесь – проповедь аскетизма, опрощения, самоотречения, «неприятия мира». Что тут общего с каким-нибудь деревенским мужиком или бабой, девкой, парнем?
А между тем жизнь крестьян, действительно, цельна и хороша.
Мне скажут: «Вы слишком узко понимаете Толстого! его надо понимать и толковать широко!» Возражение естественное. Я сам, в бытность последовательным «толстовцем», старался понимать учителя возможно более широко, – и тогда как будто вмещалось в рамки этого понимания и мое собственное, личное отношение к жизни. К тому же Толстой – душа глубокая, великий писатель, и у него самого, конечно, достаточно хороших слов, дающих возможность широкого и вольного истолкования его миросозерцания. Но основная толстовская психология остается все же сама собой, – определенной, в значительной степени