В гостях у турок. Под южными небесами - стр. 62
– Это в благодарность за то, что кончила терзать уши слушателей, – язвительно заметила Глафира Семеновна.
– Да, певичка из такого сорта, что у нас в Нижнем на ярмарке прогнали бы с эстрады, – отвечал Николай Иванович.
Третьим нумером пела вторая дама в черном платье. Эта пела тоже по-немецки, почти мужским басом, исполняя что-то канканистое, шевелила юбками и показывала голубые чулки. Ее также встретили и проводили жиденькими хлопками.
Но вот на эстраде появилась блондинка в белом платье, бойко подбежала она к пианино, ухарски уперла руки в боки, и весь зал зааплодировал, застучал по столу кружками, стаканами, затопал ногами.
– Mes amours![81] – провозгласила она и запела французскую шансонетку, подергивая юбкой, и когда кончила куплеты, то так вскинула ногу, что показала публике не только тельные чулки, но и розовые подвязки.
Восторг публики был неописанный. Среди аплодисментов зазвенели рюмки и стаканы, застучали ножи и тарелки. Захлопал и Николай Иванович, но Глафира Семеновна дернула его за рукав и сказала:
– Да ты никак с ума сошел! При жене и вдруг аплодируешь какой-то…
– Матушка, да ведь мы в кафешантане. Зачем же ты тогда сюда просилась?
– Все равно при жене ты не должен хлопать бесстыднице.
– Душечка, она живой человек после этих немок.
– Молчи, пожалуйста.
У супругов начался спор. А блондинка уж подходила к Николаю Ивановичу и протягивала ему развернутый веер, на котором лежал серебряный лев, и говорила:
– Ayez la bontè de donner quelque chose, monsieur…[82]
Николай Иванович смешался.
– Глаша! Надо дать сколько-нибудь, – сказал он наконец.
– Не смей!
– Однако ведь мы слушали же. Я дам… Хоть во имя франко-русских симпатий дам. Ведь это француженка.
Николай Иванович полез в кошелек, вынул два лева и положил на веер.
– Тогда собирайтесь домой в гостиницу. Не хочу я больше здесь оставаться, – проговорила Глафира Семеновна и поднялась из-за стола, надув губы.
– Постой… Дай хоть за вино и апельсины рассчитаться. Чего ты взбеленилась-то? – спрашивал Николай Иванович супругу.
– Не могу я видеть, когда ты делаешь женщинам плотоядные глаза.
– Я сделал плотоядные глаза? Вот уж и не думал и не воображал. Кельнер! получите! – поманил он слугу и стал рассчитываться, а к столу их подходили уж и немки в черных платьях и протягивали ему свои черные веера.
Он им положил по леву.
– Скоро вы рассчитаетесь? – торопила его Глафира Семеновна. – Я устала и спать хочу…
– Сейчас, сейчас…
– Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра может вас заинтересовать…
– Да ведь сама же ты…
– Вы кончили? А то я ухожу одна.
И Глафира Семеновна направилась к выходу.
Николай Иванович сунул кельнеру несколько мелочи и побежал за женой.
Когда они уходили из зала, на трапеции раскачивался гимнаст – мальчик-подросток в трико, а косматый пианист наигрывал какой-то марш.
От кафешантана до гостиницы, где остановились супруги Ивановы, было минут пять ходьбы, но все эти пять минут прошли у них в переругивании друг с другом. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми он будто бы смотрел на певиц, упрекала за те левы, которые он положил на веера, а муж уверял, что и в кафешантан-то он пошел по настоянию жены, которая не захотела сидеть вечер в гостинице и непременно жаждала хоть каких-нибудь зрелищ.