В гостях у Папского Престола - стр. 4

После обеда меня ждал короткий отдых, а затем я снова попадал в объятия моих наставников и осваивал сабельное мастерство. Саблю подобрали мне по моей руке из отцовских боевых запасов. Ножны ее были без всяких украшений, но по всему клинку шла арабская вязь. Она приятно ложилась в мою руку и загадочно поблескивала на солнце. Сабельная наука заключалась в том, что нужно было освоить не только то, как правильно ее держать, но и умело наносить и отражать удары. Нужно было уметь делать это в равной степени и правой и левой рукой, перебрасывая саблю в случае необходимости. Деды по очереди сражались со мной, а иногда вдвоем наскакивали с разных сторон, показывая всевозможные приемы защиты и нападения. А кроме этого еще приходилось осваивать науку рубки с плеча. От меня требовалось, чтобы я мог разрубить яблоко таким образом, чтобы две половинки остались на месте, а ветка лозы после удара не отскакивала сразу, а плавно ложилась отрубленной стороной набок. После таких упражнений сабля весила как стопудовая гиря, а руки наливались свинцовой тяжестью. Но больше всего мне нравились упражнения на лошади. Мой конь Гнедко, которого я выкормил с жеребенка, был отличным скакуном и понимал меня с полуслова. Мы с ним составляли единое целое. Я ни разу не позволил себе обидеть или ударить его. И он отвечал мне лаской и послушанием. Подойдет, положит голову мне на плечо и стоит, сопит, выпрашивая кусочек ржаного хлеба, а потом радостно кивает головой, словно благодарит за дружбу и угощение. А уж как мы с ним носились по полям и лугам, взлетали на пригорки, камнем падали вниз, стелились галопом по весеннему разнотравью! Здесь также надо было научиться не только стоять на летящей во весь опор лошади, но и, соскользнув по ее крупу на один бок, используя стремена и подпругу, вылезти с другой стороны и снова очутиться в седле. Владение этими и другими приемами не раз спасали жизнь всаднику, оказавшемуся в гуще вражеского войска.

Стрельбой из лука я занимался вместе с татарином Ахметкой. Как он оказался в нашем маетке, история умалчивает, но он был очень предан моему отцу. Так, краем уха я слышал, что отец спас его в свое время от чего-то страшного и в благодарность за это юноша остался с ним, а не вернулся обратно в Крым. Ахметка был очень ловким и быстрым в движениях. Когда он шел по двору, то тело его словно играло налитыми мышцами. Разговаривал он очень интересно, коверкая слова на свой лад. Кроме всего прочего он стал моим учителем в изучении татарского языка. Когда моя стрела, выпущенная из очень тугого татарского лука, пролетала мимо цели, он очень огорчался, бросал свою шапку на землю, оголяя свою бритую голову, и вспоминал на всех известных ему языках какого-то «Шайтана». Затем, успокоившись, подходил ко мне и терпеливо объяснял мои ошибки, добиваясь от меня того, чтобы я мог свободно из любого положения, пеший или на коне, поразить цель. Ох, и сложно это было! Кроме того, что тетива лука резала мне пальцы, когда ее натягиваешь, надо было еще учитывать и скорость цели, и расстояние до неё, и направление ветра. А особенно было трудно, если цель находилась в постоянном движении. Поэтому мне приходилось стрелять и в летящего бумажного змея, и в соломенный бриль деда Миколы, который он очень ловко бросал вверх, и в специальную движущуюся мишень в виде всадника. А еще были занятия кулачным боем, казацкой борьбой, стрельба из пищали и метание кинжала. Я ходил с вечными синяками и ссадинами, которые, казалось, въелись в мое детское тело. Единственным утешением в этой суровой муштре были минуты, которые я проводил рядом со своей кормилицей – бабой Горпиной. Попадая в ее теплые заботливые руки, я отмякал и душой, и телом. Она усаживала меня в большое деревянное корыто и отмывала, поливая теплой водой из глиняного кувшина. Я тоже вторил ей, когда она накладывала на мои синяки листья подорожника и лопуха, смазывала обожженное на солнце лицо сметаной и прикладывала к царапинам паутину, предварительно заставив меня плюнуть на нее.