Устал рождаться и умирать - стр. 80
Отец неторопливо, слаженно и четко выравнивал плуг, проверял упряжь вола. Мне делать было нечего, я и пришел-то поглазеть, как все будет происходить, а в голове все вертелись трюки, которые отец с волом показывали на току прошлой ночью. Мощная фигура вола заставила еще больше прочувствовать, как тяжело было все это проделать. Отца я не спрашивал ни о чем: хотелось верить, что это было на самом деле, а не приснилось.
Подбоченясь, Хун Тайюэ инструктировал своих работников, приплетая все, начиная с Кемой и Мацу [96] и корейской войны и кончая земельной реформой и классовой борьбой. Потом он заявил, что битва за весеннюю пахоту – первое сражение против империализма, капитализма и единоличников. Говорить он был мастер еще с тех пор, когда колотил в бычий мосол, и, хотя допускал массу ошибок, вещал зычно, складно, и дрожащие от страха пахари замерли, как истуканы. Волы тоже стояли, не шелохнувшись, будто деревянные. Среди них я заметил мать нашего вола, монголку – ее сразу можно было признать по изогнутому хвосту, длинному и густому. Она то и дело косилась в нашу сторону: понятно, на сыночка смотрит.
Хм, дойдя до этого места, я почувствовал, что краснею за тебя. Прошлой весной, когда я пас тебя у речной отмели, ты воспользовался тем, что мы с Цзиньлуном устроили потасовку, и забрался на свою мать-монголку. А ведь это кровосмешение, тяжкий грех. Для волов это, конечно, не считается, но ведь ты не обычный вол, в предыдущем рождении был человеком. Ну да, вполне возможно, эта монголка в прежней жизни была твоей любовницей, но ведь она тебя родила – чем больше думаешь над тайной этого колеса перерождений, тем больше запутываешься.
– А ну быстро выбрось все это из головы! – нетерпеливо перебил Большеголовый.
Хорошо, выбросил. Цзиньлун встал на одно колено, положил на него папку и стал быстро записывать.
– Приступить к пахоте! – скомандовал Хун Тайюэ.
Стоявшие за плугами сняли с плеч длинные кнуты, и в унисон раздался протяжный, такой понятный волам крик погонщика: «Ха-ле-ле-ле…» Звено пахарей бригады двинулось вперед, волнами выворачивая из-под лемехов землю.
Я беспокойно глянул на отца и негромко проговорил:
– Пап, давай тоже начинать.
Отец усмехнулся:
– Ну что, Черныш, за работу!
Кнута у отца не было, он лишь негромко обратился к волу, и тот резво взял с места. Зарывшийся в землю лемех чуть осадил его.
– Не торопись, – приговаривал отец. – Потихоньку давай.
Но наш вол ярился, шагал широко, напряженные мускулы всего тела дышали силой, плуг подрагивал, и большие пласты земли отваливались в сторону, поблескивая на солнце. Отец то и дело поправлял плуг, чтобы уменьшить силу сопротивления. Он-то из батраков, пахать мастер. А вот наш вол – удивительное дело: в первый раз на пашне, и хоть движения чуть бестолковы и дыхание иногда сбивается, но идет ровно по прямой, отцу почти не нужно направлять его. В упряжках бригады было по два вола, но мы быстро обошли их головной плуг. От гордости меня охватила безудержная радость. Я бегал взад-вперед, представляя нашу упряжку кораблем, который мчится на всех парусах, и от него идет волна – отваливающиеся пласты земли. Бригадные пахари поглядывали в нашу сторону, и к нам направился Хун Тайюэ с братом. Они остановились в сторонке, злобно уставившись на нас. Дождавшись, пока наша упряжка закончит борозду и начнет разворачиваться, Хун Тайюэ встал перед ней: