Устал рождаться и умирать - стр. 79
– Полюбуйтесь на диво дивное!
Большеголовый Лань Цяньсуй недоверчиво посмотрел на меня. Я понял, что он засомневался в моем рассказе. Столько лет прошло, ты уже все позабыл. А может, я тогда такой фантастический сон видел. Но даже если сон, он тоже связан с тобой. Другими словами, не будь тебя, не было бы и такого сна.
Вслед за восклицанием отца по гладкой земле звонко, будто по стеклу, щелкнул кнут. Вол вдруг поднялся на дыбы почти вертикально, опираясь лишь на задние ноги. Для него это пара пустяков, все равно что забраться на корову, любой бык так сумеет. А вот попробовал бы кто ступать шаг за шагом вперед, когда передние ноги и все огромное тело в воздухе и опираешься только на задние. Шагал он неуклюже, но все смотрели на него, разинув рот. Чтобы здоровенный вол мог в таком положении не просто сделать несколько шагов – три-пять или восемьдесят, – а пройти целый круг по всему току – такого я и представить не мог. Хвост волочится по земле, передние ноги сложены на груди, будто недоразвитые руки. Брюхо полностью открыто, между задних ног болтаются две здоровенные, с папайю, штуковины, словно он и вышагивает на двух ногах, чтобы продемонстрировать их. Шумливые дети на стене притихли – они и про свои трубы с барабанами забыли, глядя на это зрелище в обалделом изумлении. Лишь когда вол прошел так целый круг и встал на четыре ноги, они пришли в себя и снова послышались возгласы одобрения, захлопали ладошки, зазвучали трубы, барабаны и свистки.
Далее последовало вообще нечто невообразимое. Вол пригнул голову к земле, уперся лбом и с усилием задрал в воздух задние ноги. Примерно так человек стоит на голове, но человеку сделать это во много раз легче. Казалось, невозможно, чтобы вол весом около восьмисот цзиней держал весь свой вес на одной только шее. Но нашему волу это удалось.
– Позволь, я еще раз опишу эти его папайины: они у него плотно прилегали к брюху и смотрелись как нечто лишнее, нечто самостоятельное…
На следующее утро ты в первый раз вышел на пахоту. Плуг у нас деревянный, лемех сияет, как зеркало, – работа аньхойских литейщиков. В большой производственной бригаде от таких уже отказались, у них плуги стальные, марки «фэншоу» [95]. Мы держались всего традиционного и промышленные изделия, от которых несло краской, не использовали. Отец говорил, что нам, единоличникам, нужно сторониться казенного. Раз плуги «фэншоу» производства казенного, значит, не про нас. Одежду мы носили домотканую, инструменты у нас были самодельные, лампы масляные, а огонь мы высекали огнивом. В тот день производственная бригада послала в поле девять плугов, будто чтобы посостязаться с нами. На восточном берегу вышли в поле и тракторы госхоза. Ярко-красные, издалека они смотрелись, как два красных оборотня, изрыгали голубоватый дым и оглушающе ревели. В каждой упряжке бригады по два вола, двигались они уступом, как косяк диких гусей. За плугами люди опытные, лица невозмутимые, будто не пахать вышли, а принять участие в торжественном обряде.
На краю поля появился Хун Тайюэ в новом, с иголочки, черном френче. Он сильно постарел: голова седая, щеки обвисли, из уголков рта течет слюна. За ним следовал мой брат Цзиньлун: папка с бумагами в левой руке, авторучка в правой, журналист да и только. Хотя на самом деле что тут записывать – каждое слово Хун Тайюэ, что ли? Тот, несмотря на все свое революционное прошлое, лишь партсекретарь небольшой деревушки. Хотя в то время все кадры низшего звена были такими. Хун Тайюэ так уверенно держаться не стоит. К тому же он общественного козла слопал и во время «четырех чисток» поста чуть не лишился, значит, сознательность не на высоте.