Устал рождаться и умирать - стр. 77
– Эх, старина Черныш, завтра у нас пахота начинается. Ешь хорошенько, наедайся досыта и сил набирайся. Завтра надо поработать как следует, показать этим, что торопятся в коммуну: Лань Лянь лучший хозяин в Поднебесной, а волу его нет равных! – Вол покачивал большой головой, словно в ответ на его слова. – Хотят, чтобы я вставил тебе кольцо в нос, – продолжал отец. – Не дождутся! Мой вол мне как сын, как человек, а не как скотина. Разве людям вставляют кольца в нос? А они еще хотят, чтобы я охолостил тебя, – вот уж дудки! Ступайте домой и холостите своих сыновей, говорю! Правильно, Черныш? У меня до тебя осел был, тоже Черныш, вот уж всем ослам в Поднебесной осел. И работник славный, и по характеру, как человек, ну и норов отчаянный. Кабы не сгубили его тогда в пору «большого скачка», и сейчас, наверное, жив был. Хотя, если подумать, не уйди он, не было бы и тебя. Тогда на рынке я на тебя сразу глаз положил. Сдается мне, старина Черныш, в тебя тот черный осел и переродился, это просто судьба!
Лицо отца скрывала тень. Видны были лишь большие руки на кормушке, да сияли синим самоцветы воловьих глаз. Когда мы привели вола с рынка, он был каштановый, а потом стал темнеть, пока не стал почти черный, вот отец и называет его Чернышом. Тут я чихнул, отец вздрогнул и, как воришка, опрометью выбежал из-под навеса.
– А-а, это ты, сынок. Что тут стоишь? Быстро в дом спать!
– А ты почему не спишь, пап?
Отец поднял голову и посмотрел на звезды:
– Ладно, тоже ложусь.
Лежа в полудреме, я почувствовал, как отец снова потихоньку выбрался из постели. «Что-то здесь не так», – подумал я и, как только отец вышел, тоже встал. Похоже, стало светлее, чем раньше. Лунный свет колыхался над головой как нечто материальное, как шелковое полотно, белоснежное, гладкое и блестящее, прохладное. Казалось, его можно сорвать, накинуть на себя или скатать в комок и засунуть в рот. Навес теперь казался большим, просторным и светлым, все тени с него исчезли, а воловьи лепешки на земле походили на белейшие пампушки. Удивительное дело – ни отца, ни вола под навесом не оказалось. Я ведь вышел сразу за отцом и видел, как он зашел под навес. Как он мог в один миг бесследно исчезнуть, да еще вместе с волом? Не обратились же они в лунный свет? Подошел к воротам: распахнуты. Ага, на улицу вышли. Но что там делать глубокой ночью?
На улице царило безмолвие; деревья, стены, земля – все в серебре. Даже большие черные иероглифы на стене били в глаза белизной – «Выявим внутри партии влиятельную группировку идущих по капиталистическому пути развития, доведем до конца движение “четырех чисток”! [94] Этот лозунг – работа Цзиньлуна, вот уж талантище, каких мало! Никогда не видел, чтобы он писал большие иероглифы, а тут принес полное ведро черной туши, взял большую кисть из пеньковых волокон, обмакнул и стал писать на стене – размашисто, четко, мощно, каждый иероглиф с беременную козу величиной, так что восторгам зрителей не было конца. Вот какой у меня брат, самый грамотный во всей деревне, самый солидный из молодых, им восхищались и стали с ним приятельствовать даже студенты из отряда по проведению «четырех чисток». В комсомол он уже вступил, говорили, и в партию заявление подал – вот и проявляет активность, опираясь на партийных. В отряде был некий Чан Тяньхун, одаренный студент из провинциального института искусств. Он учился на факультете вокала и научил брата основам западного виртуозного пения бельканто. Зимой эти двое исполняли революционные песни – коронный номер перед каждым собранием коммуны, – протяжно, как ревущие ослы. Сяо Чан, как его называли, часто бывал во дворе усадьбы. Курчавые от природы волосы, белое личико, большие сияющие глаза, широкий рот, синеватая щетина на подбородке, выдающийся кадык, высокий – он отличался от всех молодых ребят в деревне. Из зависти его прозвали «ревущий осел», а брат, научившийся у него пению, получил прозвание «второй ревущий осел». Эти «ослы» так спелись, что стали как братья, только что вдвоем в одни штаны не влезали.