Устал рождаться и умирать - стр. 55
На миг все вокруг замерли, а тот же крестьянин взъярился:
– Ты что, тудыть тебя, говоришь? Осел этот тебе отец родной, что ли? – и засучив рукава, пошел на Лань Ляня.
Но один из приятелей потянул его в сторону:
– Будет, будет, не стоит с этим сумасшедшим связываться. Чуть ли не единственный единоличник на весь уезд, его и уездный начальник знает и вся его канцелярия.
Все разошлись, остались лишь мы с хозяином. На небе повис изогнутый серп луны, все вокруг было исполнено печали. Изругав уездного и крестьян, хозяин скинул рубаху, располосовал ее и обмотал мне раненую ногу. Иа, иа, как больно, умереть можно… Хозяин обнял мне голову, на ухо одна за другой скатывались слезинки.
– Эх, Черныш, Черныш, старина… Ну что сказать тебе доброго? Как ты мог поверить всем этим чиновникам? Пришла беда, у них одна забота – своего спасать, а тебя взяли и бросили… Послали бы за каменотесом, чтобы продолбил эти камни, расширил щель, тогда и ногу можно было бы выручить…
Тут его будто осенило. Он отпустил мою голову, подбежал к расщелине, засунул туда руку и стал пытаться вытащить мое копыто. Со всхлипываниями и руганью, пыхтя и тяжело дыша, он все же достал его и, держа в руках, взвыл в голос. При виде блестящей, отшлифованной горными дорогами подковы слезы хлынули и у меня.
Подбадриваемый хозяином, я с его помощью все же встал. Культя была обмотана таким толстым слоем ткани, что я мог чуть касаться земли, но, как ни печально, все время терял равновесие. Всё, нету больше Осла Симэня с его стремительной поступью, остался инвалид, который на каждом шагу роняет голову и клонится в сторону. Не раз так и подмывало скатиться кубарем с горы и положить конец этой печальной участи. Только любовь хозяина и удержала.
От рудника на горе Вонюшань до деревни Симэнь – сто двадцать ли пути. Будь ноги здоровые, и говорить не о чем. Но без ноги я шагал с невероятным трудом, оставляя на дороге следы крови и беспрестанно вскрикивая. От боли шкура конвульсивно подрагивала, как вода под легким ветерком.
К тому времени, когда мы доковыляли до Гаоми, культя стала пованивать; вокруг, оглушительно жужжа, вились тучи мух. Хозяин отгонял их пучком наломанных веток. Обмахиваться хвостом не хватало сил, да еще пробрал понос, и весь круп был обделан до невозможности. С каждым взмахом хозяин убивал мух десятками, но тут же налетало еще больше. Хозяин скинул штаны и разодрал, чтобы наложить новую повязку, а сам остался в коротких трусах, едва прикрывавших срам. В больших тяжелых тапках на толстой подошве с верхом, обшитым толстой потрескавшейся кожей, он выглядел причудливо и потешно.
Нелегким был наш путь, как говорится, ветер – пища, а роса – приют. Я пощипывал сухую траву, а хозяин утолил голод, накопав в поле у дороги полугнилых бататов. Шли мы окольными путями и старались скрыться, завидев людей, словно раненые солдаты, покидающие поле боя. Когда пришли в деревню Хуанпу, из распахнутых дверей столовой пахло чем-то вкусным. У хозяина заурчало в животе. Он глянул на меня покрасневшими от слез глазами и, вытирая их грязными руками, вдруг громко воскликнул:
– Мать его, Черныш, старина, чего мы боимся? Что мы такого сделали, чтобы стыдно было людям в глаза смотреть? Мы люди честные и открытые и бояться нам нечего. У тебя производственная травма, и коммуна обязана позаботиться о тебе. А я, ухаживая за тобой, на них работаю! Пошли!