Ушли, чтобы остаться - стр. 80
– Разве хожу? – усмехнулся Сашка Збандуто. – Посещаю лишь для консультаций раз в неделю, экстерн не требует ежедневного хождения.
– Можно посещать раз в неделю, а учить следует ежедневно. Знаю, что для тебя писать страшней страшного, но не забывай, что мать волнуется, ждет писем.
– На той неделе послал журнал со статьей о нас.
– Журнала мало, матери нужно твое послание, оно ей во сто крат дороже…
Ирина Казимировна прислушалась: за стеной послышался смех.
«Слава тебе господи, помирились! Давно бы так, а то изволь слушать их ссоры, портить себе нервы: с молодых все как с гуся вода, а мне переживать, словно это я родила Люсю… – Будушевская поправила парик. – Отчего в их ссорах виню одного Али? Люся еще та цаца, характер папин – пальца в рот не клади, тотчас откусит. Надо поругать, чтоб не кокетничала с чужими мужчинами…»
Одной в гардеробной (собачка не в счет) стало скучно.
Ирина Казимировна захотела пойти к Малышеву, но вспомнила, что Виталий Сергеевич может отдыхать между представлениями, и осталась в гардеробной.
Никиты Свободина
Самый рослый в группе Банзай скучал без работы. Не зная, куда деть избыток сил, чем заняться, ходил по клетке, терся о прутья, вставал на задние лапы, урчал. При появлении Никифорова замер, как вкопанный, ожидая от берейтора ругани, уколов в бок.
– Сидишь, тварь? Наел брюхо и доволен. Я с тебя спесь с дурью собью! Избаловали, носятся, как с писаной торбой, считают талантом, а на деле лишь продукты переводишь!
Неприязнь человека и зверя была обоюдной. Никифоров с недавних пор считал Банзая своим главным врагом, кому нет прощения. Самый крупный в группе белый медведь платил Никифорову непослушанием, не будь клетки, снова бы ударом лапы сбил с ног, вцепился в держащую прут руку.
– Думаешь простил? Накося выкуси! – Никифоров состроил из пальцев фигу, и медведь угрожающе зарычал. – Мало тебя били. Будь моя воля, сделал бы шелковым!
Кроме берейтора Банзай ненавидел намордник, но мирился с тем и другим как с неизбежностью. От Никифорова не ждал добра, сыромятная кожа намордника неприятно сдавливала челюсть, не позволяла распахнуть пасть, взреветь во всю глотку.
– Сдох бы поскорее!
Никифоров говорил угрожающим тоном, и Банзай припал к полу, приготовился сделать прыжок, вырваться на свободу, расплатиться с обидчиком за все, что приходилось от него слышать, терпеть.
– Не в манеж тебе выходить, а шкурой лежать под ногами или чучелом стоять!
С опозданием Никифоров заметил Свободина и недоговорил последнюю фразу.
– Что происходит? Отчего Банзай взбешен?
Свободин подошел к клетке, подозвал медведя и, когда тот прильнул к прутьям, почесал за ухом, словно это была любящая ласку собачонка. Отворил дверцу, нагнувшись влез к медведю и надел ему на пасть намордник.
– Позавтракал? Лично я перед работой не наедаюсь, а тебе с пустым желудком нельзя выходить в манеж – станешь думать не о работе, а о еде. Вредно к публике выпускать и насытившимся – будешь сонным, скучным, пропадет кураж…
Если с людьми дрессировщик бывал молчалив, то со зверями отводил душу, веря, что слово не только лечит, но и воспитывает. Медведи любили слушать хозяина аттракциона, успокаивались, если минуту назад что-то беспокоило, злило, выводило из себя. Обращаясь к Банзаю, Свободин прекрасно знал, что медведь не ответит, и сам отвечал на вопросы. Банзай ходил в любимцах, обладал артистичностью, отчего ему прощались разные шалости, например, надо встать на задние лапы, отбивать бросаемые мячи, а он с такой силой машет, что мячи лопаются или попадают в дрессировщика, что нравилось публике, в конце представления совершал отсебятину – кружился, урчал, словно танцевал и подпевал себе.