Усадьба Сфинкса - стр. 11
– Сзади, – говорит отражение.
Я чуть наклоняюсь – дубинка, с гудением взрезав воздух, шевелит волосы на затылке, – бью локтем назад, попадаю в точку солнечного сплетения и оборачиваюсь, когда мужчина в арафатке, ловя воздух широко открытым ртом, пытается замахнуться еще раз. Я перехватываю руку и бросаю его через плечо так, что он сшибает своего задыхающегося приятеля, и оба с шумом валятся на пол. Дубинка остается у меня в руке. С пивного крана срывается капля и звонко разбивается о железный поддон.
– Ты мог сломать ему гортань, вмять ее в шею, – слышу я голос из зеркала. – Или вогнать переносицу в мозг. А второго, когда он разинул рот, надеть этим ртом на барную стойку и добавить кулаком по затылку, чтобы лопнула челюсть…
Я это знаю. Я чувствую себя, как алкоголик, после недельного воздержания вынужденный в приличном обществе пить маленькими глотками легкое проссеко и с трудом справляющийся с искушением махнуть бокал залпом, а потом присосаться к бутылке. Мне ни в коем случае нельзя ни калечить их, ни тем более убивать, и я сдерживаюсь, как могу, довольствуясь малым. Высокий все еще сипит и откашливается, держась за горло, его мозг пытается справиться с критическим недостатком кислорода; я знаю, что ему вряд ли удастся подняться в ближайшие пару минут, но второй быстро опомнился после падения и уже готов встать, но я не проламываю ему голову дубинкой, как мне бы хотелось – в нескольких местах, пока кости черепа не деформируются и лицо не исказится до неузнаваемости, – а только аккуратно бью металлическим краем в бровь. Поток алой крови заливает ему левый глаз.
– Не сметь!..
Маленький щуплый мальчишка бросается на меня с искаженным от гнева лицом и с безрассудной храбростью человека, сталкивавшегося с опасностью только в кино и компьютерных играх. В его высоко занесенной руке зажата плетка с утолщением на конце. Я на миг растерялся, не зная, как поступить, но тут усатый дядька осторожно и даже с какой-то нежностью придержал его сзади огромными ручищами за хилую грудь.
– Тише, тише, Василий Иванович! Дайте-ка мне.
Мальчишка, раздувая ноздри и не сводя с меня воинственного взгляда, отступил назад. Усатый добродушно ощерился, от чего вокруг глаз разбежались веселые морщинки, и сказал дружелюбно:
– Ну ты чего, землячок? Палку-то брось!
Я отбросил дубинку в сторону.
– Конец ему, – говорит кто-то. – Сейчас Петька его завалит.
Кем бы ни был усатый Петька, вести поединок по правилам маркиза Куинсберри он явно не собирался. Я, впрочем, тоже не был ни панчером, ни слаггером, да и вообще не умел боксировать.
Он стремительно шагает вправо, потом влево и бьет, целя в ключицу. Я позволяю ему ударить меня, только немного отклонившись, и тут же жалею об этом: сжатые в клюв толстые сильные пальцы попадают в верх груди с такой силой, что я чувствую, как на мгновение немеет левая сторона. В следующий миг Петька снова смещается и успевает схватить меня за пальто. Я срываю захват, бью локтем в лицо, но он блокирует и лупит мне правой в бок, вонзая в ребра выдвинутый из кулака сустав среднего пальца. У него увесистый жесткий удар, и я понимаю, что играть с ним вполсилы не стоит, а потому отталкиваю от себя и, уже нисколько не сдерживаясь, бью прямым ударом ногой в грудь. Ощущение такое, как будто я протаранил дуб Анны Иоанновны. Такой удар обычно ломает ребра и вышибает вон дух, но Петька только отлетел на пару шагов, ударился спиной в стену – вниз посыпались с треском и звоном старые фотографии Дублина, – устоял на ногах, оскалился и снова пошел на меня. Боковым зрением я увидел, как широкоплечий, покачиваясь, поднимается с пола. Его напарник, жмурясь левым глазом и утирая кровь «арафаткой», уже отыскал свою дубинку. Дальше без увечий и смерти обойтись бы не удалось: это были не расхрабрившиеся выпивохи из бара и не уличные хулиганы, но люди умелые, опытные и мотивированные. Шоу пора было завершать.